Сорвался и падает. Сам не понимая того, возможно, просто не желая понять. Развязный, как не умеющий пить подросток, такой же дерзкий в своем нежелании остановиться. Отлаженная, идеальная, отработанная годами система начала давать сбой. Искрить, рассыпая вокруг себя всполохи. Под давлением ломается, злится, расходясь по швам, теряет прочность. Теряет оковы, нагреваясь до температуры солнца. Надо быть осторожнее, чтобы не показать что-то спрятанное глубоко внутри, что-то, являющееся источником. Почти похороненное подальше от чужих глаз. Надо держать себя в руках, никогда не подавать виду, быть собранным, быть готовым ко всему. Не расслабляться, не давать поводов, всегда оглядываться за спину и одновременно - всегда анализировать на несколько шагов вперед. Надо...
Пьяное, злое, рвущееся наружу кричит изнутри, шипит сквозь зубы: “Кому надо?!”
Раскаленное это послание прошивает насквозь плотный, холодный металл самоконтроля. Вскрывает его острым лезвием - с самого дна, где лежало в забвении, скованное. Сыпятся замки в железное крошево привкусом металла на губах.
Этельстан улыбается.
Смотрит на Джерри и не понимает, почему так хочет ударить первым. Почему это так необходимо. Не магией ментально решить конфликт с человеком, отвести его, переубедить, не промолчать покладисто, как умеет, - а именно так, по-животному, нагло, до крови ударить. Почувствовать боль в руке, почувствовать прочность кости и натянутую тонкость кожи. Так по-первобытному тупо. Так нецивилизованно.
Разум молчит. Логика тоже. Нет у них доводов, нечем крыть эту почти ярость, что звенит, дрожит мышцами, нервами у самого основания. Нет мыслей, нет здравых доводов - ведь Джерри ничего такого не сделал, да и вряд ли собирался. Ведь он и правда добрый, классный парень, который явно ценит их дружбу больше самого Спенсера. Из-за какой-то случайной девицы в клубе он бы не стал конфликтовать с приятелем. Никогда. Да и если бы вдруг - кто выйдет из этой драки победителем? Бесхитростно-грубой, где есть только примитивная сила мышц.
Этельстан сам бы не поставил на себя.
Но все равно. Все равно злится. Все равно кипит кровь, заставляя смотреть с вызовом, заставляя говорить вот так - задиристо, словно они с Купером на переменке спорят за внимание самой красивой девочки в классе.
Да что с тобой, черт возьми. Приди в себя!
Обращенную к Марии, а потому провокационную фразу Джерри  воспринимает на свой счет. А затем реагирует настолько бесхитростно и открыто, что это почти  обескураживает, обезоруживает. Лишает силы во взведенных мышцах. Очередная затяжка внезапно кружит ставшую легче пушинки голову. В то время как в ногах - удивительное чувство, твердое такое, словно Этельстана прибило к земле. Вот как далеко увела неясно откуда взявшаяся мнительность, эта роющая землю иррациональная злость. И на кого? На соперника? На простого человека, с которым Мария провела этот вечер, будучи приветливой и любезной. Ты ведь сам сказал, что она свободна делать, что пожелает. И с кем пожелает. Так отчего же сейчас… 
Как же далеко его отнесло от реальности.  И вряд ли виной всему один лишь алкоголь.
Хлопок по плечу окончательно возвращает Этельстана в чувства. Он неловко улыбается, уже и сам не понимая, отчего и почему так среагировал. Почему был готов, … а может быть даже желал конфликта. И ради чего?
Пожалуй, он согласится. Действительно пьян, и сигарета не делает ситуацию лучше. Так что он совсем по ней не тоскует, глядя в лицо Марии. Наблюдая за ней с совершенно внезапным спокойствием. За тем, как она вдыхает в легкие дым, отворачивая лицо чуть вбок. Может быть, запоздавшее раскаяние перед Джерри или даже перед ней делают его таким тихим, вписывающимся в бостонскую ночь сутулым темным силуэтом. 
Не нужно больше притворяться….
Говорит женщина, которая только и делает, что врет. Впрочем, она наверное права и в этом - как-то издалека размышляет Этельстан покладисто, уже не сопротивляясь ничему. Ведь это ему надо - всегда надо. А ей  просто в кайф. Вытрясти душу, а потом вымотать окончательно, просто потягивая на себя, пока в нем не останется сил, этого бурного, упрямого протеста, пока он не упадет тепленьким к ее ногам. Притихшим наконец, ищущим ласки только ее руки. 
Ведь так уже было. И не смотря на все твои проницательные размышления, Этти, - снова повторяется. Вы снова направляетесь в отель, где (вы оба это знаете) ты нарушишь свои клятвы. Сколько в общей сложности понадобилось Марии времени, чтобы ты шел с ней вот так? Как тот самый ягненочек, которым себя так воинственно не считал еще в начале вечера. Едва ли больше десяти часов с учетом написания писем и выбора платья. На фоне семи лет…
Смешно. Это ведь всегда было вопросом ее желания? Ее решения. Так почему сейчас?
И снова ни на один вопрос нет ответа. Словно он слишком маленький и глупый, чтобы разбираться в сложных причинах поступков взрослых. Мария отвела ему довольно простую роль и, если подумать, то за семь лет, Этти, ты неплохо в ней преуспел. Быть послушным, хорошим мальчиком, не создающим проблем. Быть ее любовником сегодня и потом, когда ей захочется. Не усложнять все своими глупыми попытками разобраться. Своим нечеловеческим упрямством. Все равно оно ни к чему не приведет - в конечном счете они всегда побеждают.
Ему нравится звук ее каблучков. Так дробно и вместе с тем почти невесомо касаются они асфальта, важно обозначают место, где она наступает. Тяжелые капли еще срываются с вымокших деревьев, но уже заметно реже, неувереннее - в затянутом небе наступило временное затишье. Электрический свет копится в туманной взвеси, освещает дорогу, размывает границы ее движений, отчего они выглядят особенно плавно.
Когда остановится вдруг, когда сократит расстояние.
И он конечно примет ее к себе, обнимет в ответ - так просто и естественно, словно они и в самом деле парочка, идущая из клуба домой. Словно на его пальце нет никакого кольца, а значит нет ничего преступного в следующих мгновениях. В этом поцелуе. Изматывающее, ноющее желание никуда не делось - оно тут, скулит жалостливо, сжимая мышцы. Оно придирчиво следует за движением ее языка, ловит, прижимая губами. Замирая на острие, когда все тело прошивает ток, затем отступая до будущей горячей волны. Даже сквозь алкогольную завесу почти болезненное удовольствие дразнит, шипит в крови, делая Этельстана покладистым, еще немного и ручным. Он уже даже не пытается что-либо противопоставить, как-нибудь спрятаться. Не дать ей почувствовать, услышать по дыханию. Да и зачем. Если условия озвучены…
- У нас с тобой слишком разное представление, что такое ответ, - усмехнется грустно, наверное даже иронично. Вернется вниманием с ее губ, глядя теперь чуть исподлобья в глаза. - Я ведь сказал. Я хочу, чтобы ты поклялась. Поклялась, что это в последний раз, что перестанешь искать со мной встречи, что больше не напишешь. И что Маргарет ничего от тебя не узнает. Для меня только это будет ответом.
Положит ладонь на ее щеку, прижимаясь своим теплом к ее прохладной коже. Кончиками пальцев касаясь волос - погладит легко, продолжая смотреть внимательно, участливо, словно уговаривая. Показывая, что так в самом деле будет лучше - она просто этого еще не понимает.
Слышно, как где-то сбоку образовывается подгулявшая толпа. Наверное, тоже вышедшая из клуба. Кажется, они движутся в том же направлении - и Этельстан на секунду ловит в себе это движение - прочь. На безопасный, душеспасительный шаг назад. Словно среди этой толпы могла случайно затесаться Маграт. Но все же он остается стоять, тесно прижимая к себе Марию, не отвлекаясь, не оборачиваясь - продолжая смотреть в ее глаза. Улыбнется вдруг мягко, уклончиво и пьяно:   
- Я помню в детстве была игра. Ужасно глупая и местами жестокая. Все, что надо для деток магов. - он сделает последнюю затяжку перед тем, как снова передать сигарету Марии всего на один или, может быть, пару оставшихся вдохов. - Называлась “обеты”. Рил всегда добавляла “страшные”. Суть в том, что ты должен торжественно поклясться, пообещать что-то. И привести условие, что случится, если ты не сдержишь свое слово, - он качнет головой, продолжая улыбаться, словно рассказывая Марии какую-то смешную небылицу. - Берил мне на уши навешала наверное чертову уйму страшных историй про эту игру. И потом, конечно, предлагала партию. А я, разумеется, трусил. Так мы ни разу и не сыграли…, но условия я помню. Глупость наверное. Детская выдумка. Но почему нет?
Он становится серьезнее, наблюдая проходящую мимо их уютной парочки процессию подвыпивших людей. Шумная, смешливая толпа огибает их, как волны огибают риф.
- Ты ведь... врушка, Мария, - нарочито использует он именно это, детское обличающее слово. - Тебе на слово верить нельзя. 
Чертит по ее щеке, шее, опуская взгляд, словно на ней уже нет одежды, и ничто не мешает наносить на кожу рисунки. Тайные знаки до страшного веселой детской забавы. Может быть, смешная шутка, чтобы напугать. А, может быть, в самом деле рассказы сестры были правдой.

Подпись автора

к р а с и в о

c моим котечкой замурчательно <3

Нравится наблюдать за ней? Слышать ее голос. Следовать, слегка рассеянно и пьяно, но идти, не выпуская из виду. С ревностью очерчивать вокруг нее свою территорию, чтобы никто посторонний не смел и приблизиться. Среди гуляющих мимо людей наверняка есть те, кто хочет подхватить ее волной, затянуть в открытый океан ночи, угощая одним коктейлем за другим. Но никто не приблизится - она под присмотром. Неощутимо, на уровне инстинктов - каждый мужчина из этой толпы определяет ее принадлежность. Хоть безумная, хоть развратная, хоть какая - может гулять свободно, не стесняясь и не прячась, когда рядом уверенной тенью за ней наблюдает Этельстан.
Ему нравится чувствовать Марию своей. Уже сейчас, когда она пьяна и флиртует, заигрывает откровенными прикосновениями, от которых ноют закованные в напряжение мышцы. Когда льнет, как кошка, готовая выполнять его прихоти, только и ждущая, что услышать о них. Что по правилам, что без правил - как захочешь, пока игра продолжается, пока ревнивый взгляд, хоть и с ленцой, пьяно, но он не выпускает ее из очерченного круга.
Это ощущение кажется ему чем-то новым или хорошо забытым старым. Он не помнит, чтобы испытывал нечто подобное рядом с Маграт. Такой самостоятельной. Девушки, с сильными руками, на которых она собирается весь мир отнести к светлому будущему без болезней и войн. Она не будила в нем этого терзающего жара, не тянула нервы, как струны, не отравляла кровь ненавистью похожей на любовь. Она пыталась лечить, а не калечить, пыталась восстанавливать все, до чего могла дотянуться. Возможно, их уже начавший рушиться хоть еще и несостоявшийся брак постигла та же участь. Спасатель Маргарет Валентайн оставалась верной себе всегда и при любых обстоятельствах. Спасала, как умела…, когда, возможно, более милосердным было пристрелить.   
У зависимости от Марии привкус боли, истерзанной на искусанных губах совести - и чем длиннее, чем настойчивее делается поцелуй - тем сильнее яд. Тем выше его концентрация. Разве можно потом хоть чем-нибудь искупить эту страсть не к жене? Больную, клокочущую в захлебывающемся сердце. Тяжелую в долгом, темном взгляде при застывшей на губах улыбке, когда любовница отдаляется, паясничая, крутится на месте, цокая аккуратными каблучками.
И говорит все то, чего он от нее хотел услышать.
Хотел ли?
Алкоголь, разгулявшийся, подогретый невозможным, почти непереносимым желанием близости, позволяет сомнениям прийти. На какой-то короткий миг Этельстан чувствует их укол. Одно представление, одна мысль, что завтра Марии больше не станет в его вселенной, вдруг оборачивается бездной под ногами. Открытым, холодным космосом. Словно из его жизни взяли и выдернули единственный центр притяжения, словно нет больше этой гравитации, в пределах которой еще можно дышать. Можно чувствовать и неважно что, неважно как. Но остро, на самой грани лезвия в миллиметре до вены. Вдруг она в самом деле исчезнет? Навсегда. Как ты того и хотел. Вдруг найдет с кем-то другим такое же тихое, толстокожее счастье, когда любое прикосновение разворачивается цепочкой логических выводов. Сначала идет через голову, чтобы затем долго и терпеливо разжигать загустевшую кровь. 
Это глупости. Все глупости. Поспешно оправдывается Этельстан перед собой же. Поспешно же прячет, скрывает в глубине эти скверные, подлые мыслишки. У него есть жена. У него есть дом, любимая профессия и в скором времени могут быть дети - вся та жизнь, о которой так долго мечталось. Если Мария больше не приблизится к его миру - все это будет сохранено, и в итоге - приумножено. С глаз долой - из сердца вон. Да и была ли она хоть когда-нибудь там, в его сердце? Ведь это всего лишь похоть. Желание такое сильное, что только тонкая пленка разума удерживает от падения в животное, звериное спаривание.
...И с каждым мгновением эта пленка все тоньше. Все прозрачнее. Готова порваться, лопнуть, как мыльный пузырь. Без этой преграды он останется один на один с простыми инстинктами, с рефлекторным сокращением мышц, пульсирующим током крови, что в итоге разольется, зазвенит громким стоном. Внутри нее, на ней - тяжестью обмякшего, пустого тела. В окружении ее запаха, ее рук и ног. Завернутый в кокон ее мерного дыхания он будет лежать, не соображая ничего, глухой, немой, слепой и беспомощный. Наркоман, растворившийся в своей зависимости полностью.
Уже решившись на измену, он хотел услышать клятву. Не было никакого плана, только упрямство, нечеловеческое его упорство, подсказывающее следующие шаги даже сквозь пьяный туман. Что-то цепкое, зоркое и очень въедливое сидело в нем, в обход сознания выстраивая свой ход событий. Тихой, тайной работой собирает, запечатляет Этельстан этот момент в астрале, запоминает путь до него тонкой нитью. Из тишины его уже тоскующей души в звонкие, насмешливые слова ведьмы. Ей ли не знать, что любая клятва имеет силу, даже когда говорится будто бы в шутку? Особенно, когда обращена к другому магу. 
Он не думает сейчас об этом. Даже не отдает себе отчета - зачем. Ему просто важно знать, хотя бы надеяться, что теперь не все зависит от Марии и ее желаний. Что теперь и у него появилось кое-что, нет, не для шантажа. Всего лишь для страховки. Как его бейджик в ее сумке…
Наверное честнее было указать на все подводные камни. Благороднее и вместе с тем гораздо глупее - все равно что наступать на те же грабли. Ведь как уже стало ясно его честность только забавляет Марию.
Интересно, она догадывалась или все же не знала, что условие совершенно не обязательно придумывает тот, кто клянется? Страшные обеты. Есть ли что-то более страшное, чем неизвестность? 
Последняя петелька. Незаметная сквозь пальцы, легким, почти скрытым в рукаве пиджака движением. Последний стежок - закрывается аккуратная, полупрозрачная клетка, внутри которой ее голос, ее слова, сказанные по доброй воле. А большего и не нужно. Магия, как и Астрал, не берет во внимание оттенки человеческих эмоций.
В воздухе на секунду запахнет электричеством, озоном, звенящим холодом.
Этельстан выдыхает теплый пар. Немного дробно, с волнением, с блуждающей и вместе с тем определенно блудливой улыбкой на губах. Что-то меняется и в том, как держит спину, и в том, как смотрит - сейчас так самонадеянно и уверенно, будто и в самом деле услышал нечто, развязавшее ему руки.
- Что тебе самой больше нравится? - плавно качнется к ней, но остановится, не доходя. Спрячет кисти в карманы, любуясь Марией, как кот, наблюдающий бесхозную сметану. -  ....Отсохший язык - это средневековье. Что если врушка Мария просто больше не сможет врать? Никогда. Как тебе такой вариант?
Он щурится, плавно покачиваясь с носка на пятку, чуть склонив голову, продолжает:
- …Или есть еще другой. Может быть, она навсегда забудет о моем существовании? Пуф! - вскинет брови, продолжая улыбаться до раздражающего самоуверенно, - И ничего не было. Не будет и этих семи лет, потому что не случилось года до. А был ли мальчик? Мария будет жить, словно мы никогда не встречались. Не так много воспоминаний стирать, знаешь… Если подумать, достаточно убрать одно. Самое первое. То, в котором она ошиблась, решив, что между нами есть нечто большее. Все остальные просто развалятся, рассыпятся по цепочке. Представь. Разве так не будет лучше, легче для нашей маленькой врушки? Честно говоря, мне кажется, что она найдет, чем еще заняться. Кем еще себя развлечь с не меньшей пылкостью… 
Этельстан смеется вдруг нервно, зло, отрывисто, в звенящих нервах напряженный - почти до слез на пределе. Все еще с этой улыбчивой маской на лице, прилипшей к нему, вросшей в лицемерную мимику какой-то исступленной, болезненной радостью - преодолевает он оставшееся расстояние, вновь ловя ее в объятья. Прижимая к себе руками, впивается поцелуем, как будто в отдалении, в этом темном, промозглом космосе, мучительно не хватало кислорода именно с ее губ.
- ...Ты еще не нагулялась? - хрипло, почти шепотом на ухо под вновь начинающим накрапывать дождем. - Я хочу в отель. В постель с тобой. Ты хочешь? - так близко, смотрит почти безумно, голодно выжидая, напряженно ища во взгляде.
Просит пустить его. Уже сейчас, не размениваясь на прогулки и долгие беседы, которые больше не в состоянии поддерживать. Еще немного и маска пойдет трещинами, звонко посыпется, как зеркало в его маленькой, оставленной в прошлом квартирке.

Подпись автора

к р а с и в о

c моим котечкой замурчательно <3

Сорвавшись, падает. Без вопросов и сомнений, ведомый, ослепленный желанием. Куда не поманит его сейчас Мария - последует за ней, не замечая ничего вокруг, не чувствуя, как во второй раз начинает нервно вибрировать телефон в кармане пиджака. Сначала как будто бы через силу, с ленцой, но вот уже настойчивее, а через несколько пропущенных гудков - почти угрожая скандалом. Этельстан не ощущает этого. Опьяненный больше, чем просто от алкоголя, почти безумный, тянется за Марией. Идет по оставленному следу, что пахнет духами и свободой.  Горящий, вьется он в осеннем воздухе, как в замедленной съемке подхваченная ветром искра чертит непрерывную линию. Ее красная помада, тонкая шея, стянутые в тугой хвост волосы, что добавляют образу строгости и вместе с тем какого-то тайного распутства. Она движется так, словно платье хоть и по фигуре, но лишнее и надето исключительно как дань общественной морали. Откупиться от напускного ханжества, опостылевшего, навевающего скуку. Мария слишком хорошо знает, что иногда необходимо играть по правилам. Иначе смешные человечки не дадут спокойно допить коктейль и сделать выбор - с кем сегодня уйти из бара. С одним… или, может, с двумя?
Разве нет у нее, всесильной, власти над мужчинами? Сможет ли хоть один в самом деле сопротивляться и достаточно долго, чтобы она оставила попытки?
Да и станет ли, будучи в своем уме?
Это всегда было ее желание. Отпустить, отложить Этельстана на время каких-то чрезвычайно важных дел. Дать ему пожить нормальной жизнью, дать истосковаться, чтобы вернуться и вернуть его спустя семь лет. Ни больше ни меньше. Ворваться в последний момент, когда еще приоткрыта дверь. Когда он еще ищет, пытается вспомнить тот самый запах, гуляя по парку возле дома, читая газету в кафе, заполняя график дежурств. Когда задумчиво посреди важного разговора еще может посмотреть в окно, на свое отражение…, вспоминая вдруг зазеркалье и в нем - маленькую девочку. Одну в темноте давящих стекол. Потерянную, босую, затаившуюся в тени фамильного особняка. Без отца, брата или мужа - совсем беззащитную. 
Я не люблю тебя. Никогда не любил.
Ложь. Все ложь.
Понятный тебе язык, Мария.
Это движение сердца ни с чем нельзя спутать. Выбравшего вопреки разуму, логике, здравому смыслу и данным обещаниям. Оно дрогнуло, как стрелка остановившихся часов - сложный механизм ожил, совершая тяжелый, болезненный оборот. И уже невозможно вернуть все обратно, как нельзя вернуть время. Убедить, разуверить, что дважды едва не убившая, проклявшая тебя бесконечно врущая ведьма - не лучший выбор. Упрямое сердце невозможно переспорить ни гневом ни слезами. Можно только пытаться его не замечать, игнорировать, ...придумывая разумные оправдания своей холодности. С каждым годом становясь все черствее. Делать вид, носить маски, притворяться собой прежним, бесконечно долго искупая вину, в которую даже успел поверить. Новая цель жизни. Новая жизнь. И тогда, в итоге, можно забыться…, перестать искать ее запах, вспоминать ее; глядя в отражение, видеть только свои пустые глаза.
Принять прошлое, наконец-то им переболев.
Он был близок к этому. В шаге от могильного, но такого желанного покоя…, когда на пороге у почти закрывшейся двери появился злосчастный конверт.
… И все же, станет ли хоть кто-то, будучи в своем уме, сопротивляться?
Они все влюбляются в тебя? Все те, кого ты приводишь в свою постель. Лишаются ли они рассудка от горя, когда ты их покидаешь? Оставляешь пожить нормальной жизнью до того, как в один прекрасный день вернуться снова ради развлечения, сумасбродной прихоти.
Ради тебя они готовы на все?
Я сейчас ничем не лучше них.
Не замечая ничего, он движется на ее тепло, уже почти ощущая его сквозь одежду, идет на ее дыхание и голос. Желая только одного и так сильно, что от напряжения болят мышцы. Дрожат едва ощутимо под ее прикосновениями - каждое обжигает. Ему сейчас все равно на ее причины, на ее слова и мысли. Разум померк, его накрыло волнами, что сейчас проносятся по телу быстрым жаром обезумевшей крови. У этой стихии нет компромиссов, сомнений, вопросов. Пожелай Мария сейчас остановиться - он бы не услышал. А, услышав, проигнорировал, навязывая свою ласку, силой подавляя любое сопротивление. Жестоко, если потребуется. И это читается во взгляде, в том, как держит, как не реагирует, даже не оглядывается на изменение обстановки. В том, как жадно, почти варварски дергает за молнию на куртке, срывает ее с плеч, позволяя упасть к ногам. Как, не замечая ее встречного движения, ищет тайный замочек на платье, едва не с раздражением. Напирает, толкая в комнату, к кровати, что обнаружил больше каким-то сейчас звериным чутьем, нежели обыкновенным зрением. 
Он хотел быть другим. Когда предлагал этот последний раз. Хотел быть нежным с ней, хотел именно так проститься. Не вульгарно в туалете клуба, где она возможно привыкла запираться с разными парнями, не где-то в углу в чаду танцующей, потной толпы. По-быстренькому, тайком. Нет. Все это в тот момент казалось грязным, пошлым, недостойным тех чувств, что медленно, но верно пытали его все эти годы… Ненавистных, но, если подумать, единственно ценных. Он хотел иначе.
Ведь он скучал - безумно, бесконечно скучал - сколько тоски в нем скопилось? Сколько бессильного трепета, с каким представлял он себе Марию. Вспоминал, кончиками пальцев пытаясь погладить воздух…, очертить контур ее лица. Раненое, забывшееся в прошлом сердце, нарывало меланхолией, словно неизлечимой язвой. Как инфекция, распространялась по крови печаль. Его бесценная мука в бесконечном цикле вины. Его драгоценность, которую невозможно швырнуть на пол общественного туалета, к обрывкам бумаги и грязным разводам на кафеле. 
Ему хотелось любить, боясь прикоснуться, потому что завтра она исчезнет. Хотелось напомнить ей, что значит быть с тем, кому дорога, кому была нужна когда-то больше воздуха. Быть с ней нежным…
Не отвечает, только лишь молча и поспешно ведет, не обращая внимания на запутавшуюся в ногах куртку. Сердце грохочет камнепадом, когда сбрасывает пиджак, с растерянно молчащим в кармане телефоном. Когда не глядя один за другим скидывает ботинки. Когда наконец обнаружив и обезвредив замочек на ее платье, тянет его вверх нетерпеливо и резко, словно очень голодный хищник, пытающийся достать свою жертву из прочного панциря. Трещит ткань, но он не слышит, весь увлеченный, поглощенный этим процессом. Рывками обнажая ее тело, изнывает, пока ладони проходятся по кружевному верху чулок, касаются гладкой ткани белья, скользят по бархатной коже животика. Этельстан не здесь с этим безумным взглядом, со своим животным голодом.   
Он сделает все сам. Как привык за эти годы. В минуты близости с женой допущенный до тела, уже и забывший, что может быть иначе. Что его можно хотеть ничуть не меньше.
Сделает все сам, не останавливаясь, лихорадочно, толкая ведьму на отчего-то не заправленную этой ночью, вероятно дожидавшуюся гостей кровать.
Это мог быть кто угодно, да, Мария? Джерри? Ты хотела его?
Полоснет ревность по раздраженным, расшатанным нервам. Такая же сильная, как и все другие чувства, взвинченная, умноженная на бесконечность. Этельстан выдохнет судорожно, моментально преследуя - настигая свою лгунью, распутную ведьму на угольно черных простынях требовательным поцелуем. Впиваясь в губы, разводя их языком, чтобы проникать раз за разом в ее рот, зажимать бездыханно, отпуская только со стоном. Все это, пока спешно расстегивает на себе ремень, брюки. Успев отвыкнуть, а потому даже не ожидая ее участия, не ища сейчас прикосновений ее рук. Нетерпеливый, словно еще минута промедления может его убить, давит на нее своим весом, продолжая насиловать красный помадой рот бесконечным, мучительным поцелуем. 

Подпись автора

к р а с и в о

c моим котечкой замурчательно <3

Искрит нерв, давит, сужая мысли, с каждой секундой промедления делая практически больно. Изнывает по ней его тело, как если бы где-то под ее кожей в самом деле таилось противоядие. От бессонных ночей, списанных на дежурство, от пресной еды и не трогающей больше музыки. От призраков, что мерещатся наяву, когда слышит чем-то неуловимо знакомый запах.
В выдуманной ревности Этельстан прощает себе жадность, с которой спешит, которой давит, которую навязывает судорожно, суетливо. Наверное так поспешно и невнимательно ведет себя вор, что боится быть пойманным на своем подлом преступлении. Который боится, что вот-вот обман будет раскрыт. Застуканный с поличным на повторном своем грехе сможет ли снова поклясться? Пообещать, что это вновь была всего лишь ошибка, минутная слабость?
Вряд ли.
Наверное потому не дает себе и секунды на размышление. Безоглядки несется, не разбирая дороги, весь сосредоточившись на ее следах, ее запахе и вкусе, что вот-вот и окажется на языке. Уже почти чувствует. Подрагивает в предвкушении, мелочно прячась от своего же сурового взгляда. От своих же принципов и возведенной в абсолют морали.
Зависимость сильнее страха. Сильнее здравого смысла. Его тянет к Марии неумолимо; и чем ближе кажется избавление, тем злее, настойчивее делается Этельстан.
Не противится этому.
Наоборот - дразнит себя еще, выкручивает эмоции на полную, чтобы не слышать ничего другого кроме стука собственного сердца. Инстинктами истребляет любой проблеск здравомыслия. Прикосновения, еще немного и грубые. Поцелуи, что отдают во рту привкусом крови. Безумные глаза, избегающие искренности.
Ему хотелось быть с ней нежным…, но вместо этого он жжет себя изнутри, сжигает своей неоправданной ревностью, клеймит Марию шлюхой, готовой с кем угодно и где угодно. Нарочито, ядовито уже жалеет, что в самом деле не остались в клубе. Где-нибудь там, по-быстренькому. В самом деле эта интрижка не заслуживает большего. Только удовлетворить свои низменные потребности, сбросить пар, удостовериться….
Эта заноза засела глубоко. И уже должно быть источает инфекцию, которой заражен весь его агонизирующий организм. Что если это единственный способ ее наконец извлечь? Вырвать из сердца, увидев, поняв наконец, что придуманная им Мария не существует. А есть только эта - лгунья, ведьма, жадная до мужского внимания. Играющая людскими жизнями, как игрушками. И нет ей дела, что будет после, что было до. Считающая только свое мнение исключительно правильным…. 
Почему так убежден ум и так отчаянно слепо сердце? Бьется в истерике от каждого здравого довода, как капризный ребенок, прячется от холодных, скупых фактов в истеричном желании оправдать. Оправдать ее во всем.
Отравила жизнь. Чуть не убила. Трижды, если быть точным. А он наивный, глупый мальчишка верил ей отчего-то. Безоговорочно следовал, пока Мария игралась его жизнью, как должно быть игралась чужими жизнями и раньше и после.
И теперь.
Неужели у нее кончились другие игрушки? Или с другими не так интересно?
Если подумать, то конечно он сам себя убедил. Она ведь никогда ничего не обещала. Никогда ничего не говорила. Молчала, давая ему возможность во всем ее обелить, во всем придумать ей алиби. Придумать ее. Ее взаимность….
Ведь в самом деле, разве отпустила бы так просто? Если бы он хоть что-то значил для нее. Разве не нашла бы способ еще тогда все изменить? Ведь он ждал. Отходчивый, уже на следующий день готовый попытаться услышать, попытаться понять…
Только ведь тогда она не пришла. А значит ей это и не было нужно. А значит не нужен был и он. Всегда лгала, а когда не лгала - то молчала.
Да. Ушел он. Но разве не с ее молчаливого согласия? 
А если бы остался? Он убеждал себя все это время. Вспоминал то чувство недосказанности. Темное, таящее угрозу. Разве можно так жить? Любить так…

Этельстан замрет, не понимая. В напряжении, в устремлении, пойманном узкой полоской ткани, прозвучавшим именем. Ослепленный, слышит нежность - и в груди его что-то меняется. Робкое выглядывает сквозь бушующий темный туман, злой, напитанный ревностью, как напитаны электричеством грозовые облака.
Этти. Разве она называла его так раньше? Интимно, заглядывая в ту часть его души, что, как ему казалось, он надежно спрятал. Ранимую, которая когда-то так верила ей.
Зачем Марии это? Чтобы еще раз обмануть? Чтобы еще раз посмеяться?
К чему это промедление, когда то, чего ты добивалась, уже так близко? Поставить на кон, отдать за тебя, все, чего достиг за последние годы - этого мало? Сознательно пойти на поводу у собственной похоти, разбивая сердце той единственной, что люблю…
Он в смятении, но не шелохнется. Гоняя по кругу судорожные обрывки мыслей, что никак не соберутся в одну, бессвязные. На волнах еще бурлящих эмоций, напряженного желания.
Не понимает, чутко прислушиваясь, … а в какой-то момент и вовсе - осторожно заглянет в ее мысли. По касательной, собираясь тут же сбежать. Но зацепится. Услышит к себе обращение, дернет уголком рта в раздражении.
Ему не нравится быть вот так пойманным, вынужденным остановиться. Ему не нравится чувствовать этот робкий лучик внутри, откликнувшийся на имя. Словно застала врасплох, разглядела подмену, а теперь тянет на себя его маску, обнажая полностью.
Как в тот раз. 
Слова, ее мысли заползают под кожу, за закрытыми веками клубятся. От них неуместно тепло. Они обезоруживают - и Этельстан чувствует, как слабеет его хватка. Как еще через мгновение он сдаст последние свои рубежи. Потому что вдруг верит ей. Ненавидя себя за это, но верит. Ощущая, как разгоревшийся пожар в груди с каждой секундой становится тише, пока не потухнет совсем.
Было сильно проще. Два обнаженных человека в одной постели. В номере отеля ночного Бостона. Немного пьяные. Немного знакомые. Поклявшиеся, что второго раза не будет.
Зачем это сейчас?
Он дышит медленнее, тише, открывая глаза. Еще ощущая ее поцелуи, вкус ее кожи на своих приоткрытых сухих дыханием губах. Смотрит темным, невысказанным вопросом. Без злобы, без ревности - честно, искренне не понимая. Откликнувшись на тайное имя, должно быть сказанное ею впервые. Теперь уже без стеснения, без попытки спрятаться, не знать и не видеть - находится в ее мыслях. Теплым сердцем, откровенным желанием, взаимностью, от которой зажигается кровь с каждой новой фантазией. Он плывет в этих волнах. Успокоенный, завороженный, все еще не понимающий ее игры. Истерзанный, загнанный в тупик, вдруг чувствует облегчение. Может быть, настолько верит. А, может быть, все это уже не имеет значения. Ни его злость, ни ее заверения. Обещания лживой ведьмы. Данные, когда уже и не требовались - ведь он здесь, в ее постели.
Либо это очень жестокая игра. Либо….
Он переводит взгляд на пояс в ее руке. А затем снова - на ее лицо. Усмехнется вдруг. Криво. Вовсе не над ней. Так усмехается человек, который в следующую секунду воскликнет: “что же я творю?”
- …Ничего ты не знаешь, Джон Сноу, - все еще улыбается бледно, смотрит на нее, на мгновение болезненно прищурившись. Глаза нездорово блестят, ловят отражение ярче в набежавшей, но не пролившейся слезе. Из-за вставшего в горле кома ему тяжело говорить. - … Зачем ты вернулась? Зачем преследуешь теперь? Выдумываешь какие-то небылицы, чтобы заставить меня страдать? У меня была нормальная жизнь. Которую я создал с нуля, с пепелища. После тебя, Мария. И посмотри, где я сейчас? - он говорит тихо, кривя губы в пародии на улыбку, напряжение никуда не делось, оно тут - звенит в напряженном горле. -  Готов снова все сжечь ради одной с тобой ночи. Да, Мария. Я злюсь. Злюсь на себя, что тогда верил всему, что психанул и ушел, хотя допускаю, что ты еще раз мне соврала. Злюсь, что не могу перестать о тебе думать, вырвать тебя из своего сердца. Но больше всего я злюсь на тебя. Я, кажется, действительно тебя ненавижу. За то, что ты не можешь не врать. За то, что не остановила меня. И потом…- он сглотнет, растерянно оглянувшись, словно приходя в себя. -  очередные лживые обещания. Что ты вообще делала эти семь лет? Почему теперь вернулась? Если чтобы все склеить обратно, то почему сейчас?… Я представляю тебя с другими и я в бешенстве. Но не потому что я хочу тебя наказать, - качнет головой все с той же страшной, спокойной  улыбкой, больше похожей на гримасу боли. - хотя слово подобрано идеально. Я в бешенстве, потому что боюсь. Боюсь, что для тебя я - такой же проходной любовник…. И все, что ты говоришь сейчас - просто сладкая ложь… Я ненавижу себя, за то, что опять хочу тебе верить…

Подпись автора

к р а с и в о

c моим котечкой замурчательно <3