Мария хорошо помнит как это было. Помнит так, что может закрыть глаза и оказаться в этом моменте. На самом деле она слишком часто оказывается в этом моменте и всё время гонит его прочь, бежит от него, залечивает.
Она помнит как ложится лентами лунный свет, льющийся из окон и как тихо шуршат подошвы её тапочек по гладкому блестящему полу, пока она идет, полностью ушедшая в себя, задумчивая, пытающаяся ухватиться хоть за что-то, понять хоть что-то про себя, про свою жизнь и про то, что будет дальше. Всё равно что смятая выкройка, бумажка с расписанием на которой все отметки — не верные. Этому нельзя верить больше — нужно искать другое. Ладони ложатся на живот — там ещё ничего нет, но она как будто бы уже может заставить себя чувствовать. У неё нет причин не верить Карен Спенсер — она видит Этельстана перед собой. У них есть шанс. У них есть множество шансов с ним на двоих.
Ей вдруг хочется ему рассказать. Безумно, поделиться не понимая, что будет дальше, идя вразрез с теми словами, что говорила она при Карен. Ей очень хочется поделиться с ним тем общим, что есть между ними теперь — сильнее и больше того прежнего. Что-то очень важное, что-то необыкновенно особенное. Она хочет видеть улыбку на его лице, радость в глазах.
Представляешь... — она хочет начать так. Удивленная своей улыбкой. Не чувствуя и не понимая последствий, совсем как дети, чья ложь такая смелая и такая наглая, что делается неловко за воспоминания о себе — тогда это казалось правдоподобным.

Мы принесем его в жертву.

Он не спросит, не будет растерянным, не будет звучать так, как будто не понимает о чем речь.

Мы будем жестоки, как и полагается быть магам стоящим на краю обрыва — тьма ползет к нам, подступается к ступням и мы откупимся от неё тем, что в наших руках появилось случайно. Этого могло бы и не быть, но оно есть и поэтому мы можем...Величайшее чудо на свете — мы можем отдать его взамен наших жизней.
Так?

Мария качает головой, гонит прочь навязчивые мысли и снова лелеет в себе потаенную радость. Он так не скажет. Он так не подумает.

Что-то не так.
Совсем.
Что-то изменилось за время её отсутствия, как меняется мелодия на пластинке, скатываясь вдруг в шуршание обволакивающей тишине умершего пространства. Воздух холоднее, пахнет иначе. Тишина другая — в этой тишине вязнет всё живое, замедляется, чтобы осесть на пальцах пеплом. Мария делает судорожный вдох и дернувшись всем телом порывисто преодолевает это расстояние, что до того маленькими шажками измеряла, боясь оглядываться, чтобы не струсить. Теперь же...
От уютной теплоты в постели не осталось и следа и внутри у неё все до того холодеет, что бросает в мелкую дрожь — так рвется неслучившаяся в кабинете истерика.
Нет!
Липкий ужас сжимает внутренности, когда она кошкой тычется носом в его шею, когда пытается услышать ухом его дыхание, различить родное, привычное ей тепло, в котором она привыкла уже засыпать.
Нет!
Он ещё дышит, но совсем не спит. Проваливается глубже, ускользает от неё стелящимся по сырой траве туманом, сползая к воде. Не открывая глаз, даже когда она его переворачивает, раскинув безвольные руки как крылья — в них больше нет ни силы, ни сопротивления.
Нет...
Мария не чувствует, что делает — не понимает, когда в широко распахнутых немигающих глазах вдруг начинаются слезы, когда каждый её вздох вдруг становится тягостным — ей кажется, что он отнимает его дыхание. Её сердце отнимает у него возможность биться дальше.
Это судьба, её судьба. Насмешка, что она сбежала, что пыталась сбежать, что надеялась на что-то и во что-то верила, что осмелилась думать, что у неё есть и шанс и выбор и личность и цель быть. Что-то хрустит в ней, ломается все равно как свои крылья — лежат переломанные без шанса на восстановление. Сильнейший инстинкт — вцепиться и не отпускать. Лечь здесь же, умереть рядом, переплетая пальцы — не отходя, не оставляя и не предавая больше. Она ведь вернулась чтобы быть с ним...
Приходится пересилить себя, мучительно больно вырвать клок волос, ворох перьев и сбежать в распахнутую дверь, едва не споткнувшись, не запутавшись в полах халата.
Она помнит, что Карен приближается быстро и помнит, что сквозь слезы её лицо ей непонятно — её выражение лица, её взгляд.
Им нужно действовать быстро, — говорит она. И в её голосе нет ни грамма волнения — лишь стальная собранность блестит — этот удар не должен дать осечку. Быстро, но не хаотично — с пониманием каждого их действия.
Марии нужно перестать рыдать, она должна сосредоточиться. Она не должна вести себя настолько глупо. Она отдаст что угодно, она пожертвует кем угодно — они должны его спасти. Время закатывается потерявшейся из песочных часов песчинкой — и движется так медленно, что каждая секунда может стать последней. Так Мария чувствует, пока Карен сама сосредоточенность — делает все как нужно.
Это всё их безалаберное промедление, это всё их неосмотрительность и наивность. И она... разве в таком состоянии она вообще может хоть кого-то защитить, разве она может кого-то спасти?
Защищала ли Мария кого-то? А спасала? А знает ли вообще как это делается?

А потом в ней возникает это чувство. Когда уже всё готово, когда потрачено время на вычерченный круг, когда зажжены свечи, когда расстелены ажурные узоры заклятия и кровь её сочится из ровной раны на руке. Чувство, что заставляет её все равно что биться в агонии — так чувствуешь как затягивается на шее веревка, так видишь наставленный на свою грудь нож — висящий неподвижно по ту сторону зеркала. Повинуясь чужому движению, он вот-вот оживет — она чувствует это очень хорошо. Чувствует кожей, как тянется он сквозь нити, готовый перерезать их. Последнее, что она увидит в своей жизни это своего любимого, которого не смогла спасти, который погиб за неё и вместе с ней и это будет полностью её вина.
В пламене свечей вспыхнет вдруг отблеск стали и чужой повелевающий голос выкрикнет — сейчас!

Ритуал начинается.

...кажется, она постарела за ту ночь. Или выросла.

Вам это нравится, — Мария не произносит это вслух, только отмечает про себя, пока улыбается в ответ Карен, когда она во всем советует и аргументирует ей те выборы, которые Марии предстоит сделать в отношении своего внешнего вида. Никаких рюшей на платье, никаких воланов — в моде лаконичный минимализм и вышивка. Длинный шлейф, но не пышный крой, длинная фата. Очень длинная фата. У неё будет фамильная диадема, некогда подарок от самого короля...
А еще будет две свадьбы и долгая череда совместных банкетов — у этого события огромное множество смыслов.
Мария старается выглядеть не слишком удивленной, когда её втягивают в этот освещенный круг непонятных для неё забот и интересов. Как в фильмах, что она видела — в которых люди забивали себе голову слишком многим, пускаясь во внешнее так, словно ничего кроме него не было. Торжественный ужин готовился на кухне. Для трехярусного торта не было необходимости, как и для репетиций того, как она будет идти к алтарю.
Второе платье я сошью сама, — говорит Мария твердо, вставляя это в длинный монолог миссис Спенсер. — Семейная традиция.
Конечно, Карен может ответить, что её семья уже таких традиций не придерживается, но у Марии есть достаточно убеждений на этот счет. Каждая нить будет особенной. Она просто не может позволить кому-то другому сделать это.
К ней возвращается магия.

То страшное чувство Мария прячет в себе, когда улыбается Этти. Нужно только переждать и это пройдет. Они вместе всё преодолеют. Когда он улыбается ей так — когда мир в его глазах оказывается чистым и легким, так смотрят герои победившие великое зло на плоды своих стараний в освобожденной отныне жизни. Марии нравится этот взгляд — он исцеляет её по кусочкам, саму заставляет чувствовать себя лучше. Просто посмотри какими можно быть — как можно встречать день больше не отсчитывая про себя упущенное время. Легкое, согревающее осенним теплом — Мария живет и дышит этим. Присматривается к Этельстану, улыбается ему смешливо, ни о чем не говоря — они на двоих испытывают эту свободу, возможность вдохнуть полной грудью, оставляя мутную, тянущую тьму позади. Она исчезла, насовсем, её больше нет.
Только иногда он становится задумчивым, когда смотрит на неё или Марии кажется, что он смотрит на неё... Так неловко становится в присутствии тех, от кого что-то скрываешь. Давно забытое чувство — тогда она заводит разговор ни о чем, о глупостях, сетует на свадебные хлопоты — такой понятный и удобный предлог, который всегда перед лицом, маячит идеальным образом его матери. Ей кажется, что если эта тишина будет длиться слишком долго, то кто-то из них не выдержит. Кто-то начнет тяжелый разговор первым, втягивая в него другого.
Она не лжет ему — это правда. И правда, когда она улыбается ему так безоблачно, как уже привыкла рядом с ним — наполняясь радостью и счастьем. Теперь всё будет хорошо, ведь самая главная опасность миновала. Мария ловит взгляд своего мужа и улыбается ему, выводя за руку к свету, к существующей вокруг них ощутимой и осязаемой реальности, в которой они стоят напротив друга и репетируют как её подавать руку, когда он будет надевать на неё кольцо. Пытаясь не рассмеяться, глядя на искры в его глазах — это уже десятый раз и Мария признается, что никогда ещё не надевала столько колец на мужской палец в своей жизни.

Что-то не так...он чувствует, что что-то не так. Ты чувствуешь, что что-то не так...

В одиночестве перед зеркалом Мария трогает живот и пытается в нем что-то увидеть. Понять, почувствовать. Ей кажется, что-то не так. Сколько недель прошло? Четыре? Она могла бы уже чувствовать что-то... должна была чувствовать, только всё в ней  глухо и незаметно. Она наверное могла бы обратиться к Карен, только что-то удерживает... страх? Страх узнать, что там больше ничего нет, а она и не заметила? Под прикрытыми веками плавно расходится тьма её потаенных страхов и переживаний, они живут там как сорняки, лезут прочно стоит ей остаться одной. Мария ждет, что они исчезнут, растают под его улыбкой и губами, теплом рук и ласковым, нежным счастьем долгожданной жизни.
Вот она — только посмотри. То, к чему мы стремились, то, что больше не властно над нами ушло, оставило нас.
...почему же тогда это всё так сильно опутывает её и не хочет исчезать.
Мария не знает, не понимает — и не видит выхода из своего добровольного плена умалчиваний в котором секрет зиждется на секрете. Она смотрит на Карен и всякий раз удивляется тому, как выходит это у неё.
В ту ночь... в ту ночь Мария чувствовала какой слабой и не состоятельной была — она бы не спасла его. Не защитила, как не защитила бы себя. Она так испугалась, но этот страх не мог быть оправданием — он был позорным клеймом. Она знает, что может идти вперед, знает, что может быть сильной вместе с ним и прижимаясь к теплому живому Этельстану перед сном чувствует, как тугой клубок распутывается...

Она загоняет свои тайны туда, где даже ей будет до них не дотянуться. Они лишние в их жизни, они ей не нужны больше.

Невеста не может быть без родителей, если она их вовсе не лишена  — но если они все представители чистокровного магического семейства, ведущего свою историю с давних времен, то они тем более не могут быть вычеркнуты из списка гостей по чужой прихоти. Эту мысль вкладывает Карен в Марию на случай непредвиденных решений, которые могут взбрести ей в голову, пока сама Мария никак не может выбрать, что делать — она испытывает трепет и неприятное липкое желание сбежать как будто уже заранее в чем-то виноватая. Этти кружит рядом, готовый в любой момент помочь, но это что-то, что касается только её и её семьи.
В знакомом им пышном Спенсерском доме они держатся особняком и уважительно, да и сама Мария не знает как себя вести. Между ними вдруг четко чувствуется это расстояние в месяцы и пережитые события.
И конечно никто не говорит о проклятии.

Брендон Клемент оглядывается меланхолично, ему ведь не раз приходилось здесь бывать, прежде чем устремить свой тяжелый взгляд на Марию, а после и на Этельстана. Отец изменился, это Мария чувствует — ещё больше потяжелели веки, потемнели круги под глазами и осунулись скулы — на его губах не было даже приветливой улыбки, как этого стоило бы ожидать при знакомстве с избранником дочери. Он смотрел скорее на них всех поверх, куда-то вдаль, в свои мысли, потому что когда не смотрел так, Марии казалось, он может докопаться до сути, обличить в чем-то, найти спрятанный подвох или признать вину. Этого Мария и ждала.
— Рад встречи, — говорит он, когда тень улыбки вдруг трогает губы — так он обращается к Этельстану, пока Мария молча стоит в стороне, старательно делая вид, что она теперь не с ними.
Её же мать сама любезность, когда они обнимаются с Карен, когда обмениваются радостными улыбками далеких уже друг другу людей — время так или иначе идет. Хотя разве не чувствует Элеонора Клемент будто это было вчера? И её посиделки в этом доме, все планы и разговоры... двадцать лет? Что такое двадцать лет, когда Аркхем до этого был твоим домом.
— Как же я рада, что наши семьи наконец могут породниться, — улыбаясь просто и легко заявляет она в своей дружелюбной беседе с Карен так, словно они не виделись каких-то пару дней. Мария сидит где-то сбоку молчаливо, сливаясь с красивой мебелью и не забывая поддерживать разговор гостеприимными и вежливыми улыбками не произнося ни единого слова.
Патрисия Клемент охотно включается в родительских разговор, то и дело что-то уточняя о былых знакомствах и известных аркхемских личностях, иногда заявляя что-то сильно невпопад.
— Кто бы мог подумать, что моя сестрица окрутит Спенсера, — она говорит это со смехом, очень безобидно, но после её заявления воцаряется неловкая пауза, которую заполняют следующим блоком любезностей.
Марии улыбается только Фелисити — только она на неё и смотрит и как будто не замечает этой отчужденности. Смеется, прикрывая рот ладонью — в таком знакомом Марии жесте, когда Патрисия снова произносит глупость. Мария улыбается ей в ответ, то и дело переглядываясь и что-то между ними происходит в эти секунды — ей не понять что, не описать словами. Фелисити кажется... взрослее?
Под конец этой вежливой встречи только она картинно обнимает Марию за плечи, а потом так же спокойно обнимает и Этельстана, будто этим жестом принимая в семью.
— Я буду подружкой невесты. Как в фильмах, — шепчет она напоследок Марии.

На следующий день кругом царит суматоха. Светлый номер отеля, букет невесты, который Мария выбирала сама (конечно же не забывая о советах Карен) — в нём нежные лилии и тонкие стебельки звонких ландышей, веточки зеленого мирта и конечно же белая россыпь сирени, словно их свадьба весной, а не в ярких красках загорающейся осени. Ей нравится букет и нравится её платье, но то, второе, дожидающееся магической церемонии, конечно же лучше. Карен видела и она оценила.
Для сложной прически, на которой будет покоиться та самая диадема приглашен мастер с целым чемоданом флаконов. Во втором чемодане, стоит думать, находится косметика... Это всё чересчур, кажется Марии, но она обещает не сопротивляться сегодняшнему торжеству, как и торжеству завтрашнему, как и всей последующей веренице изящных тонких коктейльных платьев, которыми полнился её гардероб, которые она выбирала сама, придирчиво проникаясь духом Спенсеров для которых внешнее было неотделимо от их магической природы.
Ей кажется, даже придумали историю о том, чем занимается её семья если возникнут неловкие вопросы.
Приближение торжеств на которых им отведена центральная роль зрительских взглядов лишает всяких посторонних мыслей. Кажется, порой Мария слишком задумывается о том, что подумают о ней те многочисленные Спенсеры о которых Карен ей уже рассказала. Как велико их влияние, как хитры их слова, которым нельзя верить сходу, когда кто-то захочет с ней пооткровенничать, заслужить доверие. А они, несомненно, захотят.
Истина такова — легко добраться к мужчине, через его жену, а вот добраться к женщине через её мужа должно быть гораздо труднее. За последнее время Марии кажется, она узнает много нового о вещах, которые ей казались понятными... Не от лих ли бежал Этельстан, скрываясь в своей квартире?
Твои тайны куда как опаснее его, — ещё одна мысль, которую вбивает ей в голову Карен.
Мария рада не думать об этом, отключиться, сосредоточиться на важном деле. Ей уже сделали прическу и готовы приступить к макияжу, когда в дверь вдруг стучат.
Беспокойно и в то же время требовательно. Стучат так, словно хотят узнать правду и в зеркале напротив отражается её до глубины растерянное лицо.
Кто открывает, кто-то из тех, кто старательно следил за свадебным платьем, выглаживая последние складки, пока сама она сидела в халате, разглядывая в отражении мелькнувший позади пиджак с ещё не закрепленной на нем бутоньеркой.
— Кажется, у людей есть предубеждение на тот счет, если жених видит невесты до свадьбы. Я их не придерживаюсь, — улыбнется Мария, успокаиваясь и начиная будничный разговор, игнорируя всю тревожность недавнего стука в дверь. Они разошлись по номерам утром и не виделись каких-то пару часов — не так уж много для того, чтобы всё изменилось.

В то утро шёл дождь. Она обнимала его бережно, лежа рядом, пока в груди затихали следы совершенного преступления. Ночь и включённый торшер сменился густой сумрачностью утра. Она щёлкнула выключателем, погружая комнату в ровный дождливый поток. Вздыхая едва слышно, погружаясь в воспоминания.

Карен говорит, что она была в забытье не дольше минуты - для Марии же время длилось иначе. Она ступает в непроглядной тьме, обнимая себя за плечи, не чувствуя того, что лежит у неё под ногами. Гладкое как вода, колючее как выступающие обрывки корней - она идет, потому что за ней идут следом и чужое присутствие упирается прямо в затылок, подгоняя всё быстрее и чем дальше она идет, тем отчетливее вырисовываются линии деревьев, перечеркивающих пространство, тем чаще попадаются корни, заставляя спотыкаться, падать, подниматься и идти дальше. То, что следует за ней очень желает скорой встречи.
Ей что-то напоминает этот путь и в груди всё саднит от предчувствия, заставляя убыстрять шаг, срывать клок волос, цепляющихся за ветви, хлещущие по лицу. Что-то огромное разрастается в ней, подминая под себя всё остальное - иные эмоции и ощущения ей неведомы кроме одного этого стремления - выйти, выбежать, туда, быстрее, на свет, который должен сиять впереди. Тускло, средь деревьев, но она идет к своей цели, она знает, что Он должен быть там и он может быть ждёт уже её и как только они окажутся вместе, то всё, что идет за ней следом больше не помеха. Там, в том ожидании света как в защитном круге - в мыльном пузыре, они будут в безопасности. А потом... потом... Она уже видит его удивленный взмах светлых ресниц, досадливое выражение непонимания - как, снова? Снова мы здесь, как и в самый первый раз. Теперь - иначе. Её руки безобидно пусты и она взволнованно улыбается в ответ. Вспомнил не вспомнил? Ведь мог же и забыть в этой безвоздушной темноте и она тоже как будто бы забыла - родившись заново после своей кратковременной смерти. А теперь вспомнила - не могла не.
Она знает, что сейчас - да только лес не кончается. Всё в ней вопит от ожидания, от непонимания неслучившейся встречи - так ноги несут к дому, но почему-то дом оказывается вовсе не тут, словно перенесенный за одну секунду до ради чужой жестокой шутки. Лес бесконечен.
Предчувствие уже не вопит - лишь больно сдавливает горло и сердце. Забег продолжается и всё это чужая территория без единого кусочка спасительной передышки.
Она спотыкается всё чаще - всё чаще бьется коленями, царапает кожу до крови и, сжимая зубы, силится встать. Каждый раз задаваясь вопросом - зачем?
Её слабость непозволительна. Её слабость всё равно что пощечина, после которой не хочется резко вскидывать голову и противостоять - только сжаться и подчиниться своему бессилию.
Потом приходит страх - а если она просто его не нашла? Проглядела средь ветвей, не заглянула за каждый ствол и не смотрела внизу, где он быть может лежал средь корней... Этот страх как ледяная вода за шиворот - будит её, заставляет встрепенуться и как будто бы захотеть сбавить свой шаг, но назад ей нельзя - случайный взгляд, медлительность и она пропадет. Совсем. Теперь страх, живущий  в ней перерастает в ужас, в хаос мыслей и эмоций, в тяжелую выматывающую вину. Она не спасла, не смогла, она...
Должна прямо сейчас остановиться. Вернуться назад и найти его. 
Мария так резко приказывает себе в мыслях, что этот не сделанный новый шаг похож на падение со скалы и то, что следовало за ней должно было со всей силы налететь, сбить с ног и подкосить, но она лишь замерла на месте, наклоняясь вперед, но удерживаясь на ногах. И сразу же лес вокруг неё ожил, прибавляя в яркости и живости. Это был лес, а под ногами сухая листва. В ветвях щебетали птицы, протяжно кричали вороны, взмахивая своими тяжелыми крыльями, кружили ей голову. Серые сумерки где-то посреди леса. И это место ей тоже смутно знакомо... и темное пятно в примятой осенней листве, тянущееся в сторону и вниз. Мария знает, что там будет когда делает каждый следующий шаг, когда обнаженные ноги утопают в склоне, она видит тот сплетенный слепленный из нескольких тел силуэт, глядя на это всё будто через призму птичьего глаза.

Сцена перед её глазами первобытна. Так утверждали своё право, так демонстрировали силу, так были едины с природой и тьмой, что тянула к ним свои узы из глубины веков. Она видит его сосредоточенный вглубь себя взгляд, темный, всё равно, что демонический и резкие, хищные толчки вперед в горячей, требующей его плоти.
Ты знаешь - он не простит. Когда узнает.
Прощая искренне - он не забудет.
Сливающееся с ним тело живет этим и живет ради этого момента, полностью отдавшись своей звериной природе, став единой с тем, что шло рука об руку с её предками. Темные друиды возносили молитвы своим богам с не меньшим остервенением.
Мария знает, что её тело в эту самую секунду горит и она чувствует отзвуки, отблески ночных звезд в его глазах, делая его своим богом. Подчиняясь ему, ведь право сильного разыграно и отдано, как золотая корона, как лавровый венец.
Он движется и она чувствует закрученную, сдавленную силу в нем, чувствует каждое движение хаоса в его теле, следя неотвратимо, пока в какой-то момент в её животе вдруг не становится тепло. Свет переливается из него, делается её частью.
Когда - теперь Мария знает это. Когда всё и произошло, в какой момент зерна упали в почву чтобы дать свои ростки.
Ни раньше и не позже - тогда. В самом безумном влечении между ними, самом злом и ревностно-горячем.

Ритуал исполнен, а в её животе всё жарче и жарче, отчего уже невозможно стоять, подгибаются ноги, заставляя упасть на землю.
Там проклятие возвращается к ней, но здесь Марии недоступно это знание и она роняет слезы, сжимает глаза и прячет лицо в листве, пытаясь сдержать крик. Проклятие, готовое убить её вьется в ней на мгновение не подвластным контролю штормом, выравниваясь постепенно - но воспоминание о боли слишком ясно отпечатывается белым раскаленным клеймом
Ты знаешь, что нужно. Добровольно принесённая жертва. И больше никто не будет на волоске от смерти.

...когда он проснется, Мария улыбнется ему и скажет:
Доброе утро, соня. Ты всё пропустил.
Одна добровольная жертва, чтобы больше не чувствовать эту слабость...

Он хотел обсудить не это, разумеется. И в её глазах неоформившийся вопрос и столь же призрачная тревога. Улыбается, а сама следует за ним, в его чувства и ощущения, ставшими для неё столь важными, что казалось порой, важнее, чем её, а может так было проще всем. Ей было страшно думать, зацикливаться, бояться к каким последствиям приведут её мысли.
Этельстан медлит. Взволнованный чем-то, но не настолько, чтобы тут же признаваться, сходу заявляя о том, что узнал. Мария не испытывает облегчение видя его таким. Не испытывает облегчения, когда он опешив, продолжает её шутливое нынешним утром и при нынешних обстоятельствах замечание.
В отражении они страдают на один манер - той непонимающей что делать и думать дальше грустью, которую невозможно высказать, которую нужно осмелиться, чтобы сказать. Только в последний момент Мария прячется, сворачивает с намеченного пути, моргая и не звуча во взгляде натянутой струной, которая вот-вот оборвётся, выдавая ему всё. Желая получить новое прощение. Так эгоистично, если подумать. Так же эгоистично, как продолжать молчать.
Разве только секреты? - Она не шутит так, не произносит вслух и не кривит губы, давя робкие слова каблуком своей иронии. Такой концентрированной и горькой, себя ненавидящей, что мелькнет случайный испуг. Он мог бы прочитать её мысль, если бы захотел. Такую колкую, будто из другой жизни, а теперь словно занозу в гладкой коже - от неё болит у неё, а может болеть и у них обоих.

Мария молчит, улыбчиво качая головой так, что свободные завитки, не закрепленные в прическу качаются в такт движению. Хочет ответить, но теряется в словах - никак не получается шутки, но пауза и не требует заполнения.
Он не выдерживает долго и она конечно же сразу понимает почему.
Сейчас, да?..
В зеркальном отражении его взгляд проницательно-серьезен и от того почти нереален. Он напоминает ей о чем-то, что Мария уже забыла - забыла, каким может быть Этельстан если захочет. Как он умеет смотреть, когда ждет от неё ответов на вопросы, которые однажды уже были заданы, однажды звучали между ними невысказанными мыслями, обещаниями и сомнениями. Он возвращает их - возвращает и смотрит на неё так, как умел уже однажды смотреть и смотрел, негласно требуя подчинения и она подчинялась, без сопротивления сдаваясь ему в ожидании всего, что может последовать дальше.
Нет, не так конечно же - всего лишь слабым отголоском, обрисовывая ну губах улыбку в тон той, что была у Марии вот только что, тенью и всё еще оставалась, когда она выгибает шею, подставляя её под его прикосновения. Изучающая терпкость механических пальцев смешивается с лаской почти неотделимо от неё и всё равно ползет по позвонкам наэлектрезованным током. Будь они наедине, она бы приспустила сейчас ворот халата, позволяя пальцам спуститься ниже. Негласным вызовом для того, кто первым это начинает, предложением продолжить дальше, зная, что продолжение будет другим. Не от того ли на её губах вдруг разгорается совсем другая улыбка, она прячется в тени полуприкрытых век, прежде чем вновь вернуться к Этельстану и его взгляду, прикосновению ладони уже сугубо врачебному, что не предполагающему никаких фривольностей - даже из кокетства, из желания разбавить напряжение от ожидания легкой. но всё же встряской. В волосах столько лака, что у прически нет шансов испортиться.
Мария думает о другом, потому что знает, что он может захотеть увидеть то, что живет прямо сейчас в её мыслях, подкрепляя властность своего жеста. А ей... разве ей есть повод от него скрываться? Разве это не повод заявить обо всем - будто потянув за ленточку выуживая целый моток того, что даже не предполагал.
Не нужно мыслей - чтобы по его выразительному взгляду читать всё сполна. Она ждет ужаса... почему-то. Ждет замешательства как будто уже придумала однажды себе что-то - что стоит ему узнать, как на свет появится самая неприглядная и отвратительная правда. Грязный секрет, от которого у него разобьется сердце - а значит разобьется и её, но она, виноватая, будет стоять молча, уже не пытаясь объясниться, вымолить прощения. После такого можно только уйти с глаз, обещая больше никогда не делать больно.
Это мгновение длится долго и её взгляд дрогнет пониманием, признанием в чем-то, что она не успевает озвучить - тонет в разгоревшемся вихре из сумасшедшей не верящей, но уже знающей радости.
Он смотрит на неё именно так как мог бы смотреть однажды тогда - в тот вечер, когда эта важная случайность была раскрыта его матерью и озвучена Марии в укор, а она не могла сдержать замешательство, не могла поверить, то и дело утопая в восторге случайно сотворенного чуда - не в силах молчать, стремясь рассказать Этельстану, чтобы увидеть его именно таким. Ещё немного и безумным. Но никак не ужаснувшимся. В его взгляде слишком много и она оборачивается на кресле и тут же встает, желая поймать лишь один этот момент. Жадно, как отогревая замерзшие у огня руки, так и отогревая своё сердце - с запозданием, но вдруг оказываясь там - на три недели назад, спешащей в комнату, чтобы обрадовать. Не объясняя ничего, беря его ладонь в свои и прикладывая к себе. К груди или животу, не разбираясь.
Чувствуешь? - Робко, с надеждой, улыбаясь всё сильнее, не представляя какими словами это можно описать.
Почувствуй.
Теперь всё как тогда. Теперь Мария то хмурится, то улыбается, когда заглядывает в его глаза сама как безумная, когда не может поверить снова, когда с разбега падает в эту волну трепетного тепла, что рождается внутри него, обволакивая так мягко и бережно, обнимая.
Мария не думает ни о чем кроме этого момента - кроме его замешательства в котором расходятся потоки тепла, направленно к ней, в неё. Она чувствует и живет сейчас словно бы с отставанием по времени, не отдавая себе в том отчета. Не понимая, почему он, врач по профессии и по признанию, чутко реагирующий на всё не до конца уверен в том, что почувствовал сейчас в ней по прошествии целого месяца.
Она счастлива сейчас вместе с ним, как мечтала всё это время. Не потому ли та тень, что следовала неотвратимо расходится, становясь совершенно незаметной.
- Я...не уверена, - хмурится, но это всё искренне, это всё лишь чтобы говорить дальше, чтобы взять его руку, что до этого была так внимательна - обнимать её, гладить запястье, помнящее еще следы их обещаний. - Для этого нужно больше познаний во всем, что касается лечения и... слишком тонкая материя для меня, - улыбается ему, снова хмурясь, пытается свыкнуться с мыслями, с тем как это звучит отныне вслух. - Возможно... что-то... да? - Смешливо, удивляясь тому, что такое возможно и как оказалось бывает, что такое возможно. - Ты рад? - Глупый вопрос, но хочется, чтобы он прозвучал - и чтобы он обязательно ответил ей.
Мария смотрит всей невысказанной любовью на него - всем, что полнилось и копилось в ней и будто - в первый раз, любуясь тем необъятным, что больше и ярче её.
То подлинный свет и если это не он, то что тогда? Любуясь молча и улыбчиво его светом, к нему с открытыми руками тянясь.

- Что ты почувствовал? - У этого вопроса другой тон. Будто не её и не принадлежащий ей, а сказанный кем-то другим из её губ. Кроткий такой - таким впору спрашивать совсем о другом. Таким лисы, должно быть, могли интересоваться проиграв весь день на свежем воздухе с курочками о том, где они коротают свою ночь.
Мария надеется, что Этельстан не заметит и не захочет отвечать, прослушав случайно, забыв или не поняв о чем она.

Его улыбка светит насквозь, всё равно, что сам ребенок - без каких либо условностей и дополнений, потаенных двойных смыслов - искренне понятный и взволнованный - тем и смотрит на Марию сейчас так, что дух захватывает. Так обретаются новые смыслы, так же и познается счастье. Как теплый, искрящийся солнечный зайчик в его глазах перепрыгивает к ней - светит в лучах летнего солнца прозрачное серебро воды в раскрытых ладонях - если то не вода, делающая людей навсегда счастливыми, то что?
Мария любуется им, может, любуется так, как когда-то давным-давном, когда терраса была согрета теплом и когда его детское лицо было преисполнено смыслами, серьезно и печально, но след порхающей бабочки, крыльями осыпающейся в блестки трогает его, рождает восхищение и восторг.
Бережное любование моментом в каждой секунде, которая проходит в его взгляде на неё, в каждом его замешательстве, вновь перетекающем в восторг.
Они не разговаривали о детях. Даже когда лежали вместе, когда её волосы пролегали по его коже, а пальцы щекотно касались предплечья - губы мягко ложились на шею, целуя тонкую ключицу. Расслабленная нега заполняли их обоих до краев и счастье было уже от того, что они вместе и от того, что гильотина проклятия не нависает над головой, вот-вот грозя упасть, перерубить шеи. Пальцы скользили по тонкой коже запястья, поглаживая место, что однажды было связано кровью и заминка, что возникала в такие моменты в голове Марии, во фразе, которую она произносила лениво или которой лениво отвечала на столь же неторопливый вопрос Этельстана - об этом они не говорили. И он вряд ли об этом думал в такие моменты, пусть они и были уже друг для друга мужем и женой, пусть о свадьбе было объявлено и планирование и подготовка была в самом разгаре, но разговоры о детях были слишком туманными, слишком походили на размеренную жизнь, не предполагающую ни проклятий, ни  любых других неожиданных поворотов. Они были молодыми магами и целая земная жизнь впереди могла быть любой. Но она была беременна и скрывала и порой представляла, что будет, если этот ребенок родится, хотела верить, что когда этот ребенок родится, то он будет маленькой копией самого Этти. Ей хотелось чтобы это был мальчик. Он виделся ей хрупким существом, трогательным до самых кончиков своих волосков - одним своим взглядом уже знающий, уже понимающий если не всё, то очень многое. И она бы тогда, смеясь, говорила - вылитый ты. Твоя улыбка и твои ясные чистые глаза и целый мир вокруг. Словно в полубреду мысли эти наполняли Марию ещё большим счастьем, чтобы тут же уколоть в самое сердце паникой и страхом - их и чувствовал Этельстан, и тогда приходилось говорить, как ей хочется поскорее найти повинного в проклятии, распутать этот клубом и больше не бояться, что это может повториться. И это не было ложью - она всего лишь прятала своё молчание под другой правдой и, кажется, ей не было даже от того стыдно, потому что тот страх поглощал весь стыд. Однажды она осмелилась - но лишь на то, чтобы спросить никогда ли ему не хотелось быть для кого-то старшим - для своей младшей сестры или же брата. Это уже казалось ей неслыханным вызовом.  Этти не заглядывал, потому что даже не представлял, что такое может случиться и от этих мыслей уже ей было уже порой стыдно - она старалась не думать. Просто ждала день за днем того, что может случиться дальше. Окровавленной простыни однажды? Или чего-то, что заставило бы её почувствовать острую потерю.

Глаза блестят на свету - так Мария смотрит на Этельстана и тянется к нему, растворяясь в его чувствах и следуя безошибочно. Он бы их вел, как только узнал - не она. Вёл вперед, как сейчас ведет и слова о радости так ничтожно малы в сравнении с тем плещущимся внутри него счастьем - обескураживающим, сметающим любые вопросы и преграды. В его лице все ответы на непроизнесенные однажды вопросы с которыми она согласна сама.
Нет, нет... никаких жертв. Никакой тьмы, ничего опасного, способного навредить ребенку, что должен быть самым прекрасным в этом мире. У нас ещё есть время, ещё не все способы испробованы и мои родители, в конце концов, что если мои родители действительно найдут способ? Если твоя мать не знает иного.
Карен Спенсер может ненавидеть её на любой манер, всеми ей доступными способами за то, что Мария обманула её, отказалась от своих слов. Что это в сравнении с тем, когда Этельстан смотрит на неё так. Когда ведёт её на свет и к свету и она идет такая же чистая вместе с ним - смеется этим заразительным смехом, прикрывая ладонью солнце и щурясь.
Тянется к нему в ответ вся, чувствуя мягкую ткань халата ненужной сейчас одеждой, которую можно сбросить, отдавшись на волю его объятий, обнимая его в ответ, пальцами пробегая по золотой вышивке - хочется уткнуться носом в шею и стоять так долго, обнимая за плечи, слушая тишину между ними, впитывая то новое, что уже было, но будто бы родилось лишь сейчас. Всё так, как и должно быть и он сам сделает выбор, а она пойдет за ним, потому что доверяет, потому что любит.
Блаженный вздох тает на губах.

Так сложно идти по солнцу, когда за спиной сгущается мрак, а ноги то и дело путаются в кореньях, застревают в грязи. Ты обернешься, полный сияющей радости и я улыбнусь в ответ. Только не смотри сюда, не смотри под ноги мне, не ругай, за то, что споткнулась снова. Я не нарочно, правда. Не специально, прости... Ты ведь меня простишь?

Даже сосредоточенный он всё ещё улыбается - когда смотрит внутрь, когда различает то, что укрывалось от него прежде. Мария волнуется - от беспокойства громко стучит сердце. Она не понимает еще, но ждет плохого и только. Ждет так обреченно, что уже почти плачет, но до последнего храбрится - так спохватившись пытаются утешить себя, что всё поправимо, ведь окончательный вердикт ещё не вынесен. Ей достаточно просто смотреть на него такого  - ловить улыбку, каждую прижимать к своему распахнутому настежь сердцу. Представлял ты однажды, что такое случится?
Мария не замечает, когда теряет чувствительность  - она не сбегает взволнованно, не прячется, не бьется в истерике, просто перестает воспринимать реальность такой какая она есть. Это совсем не похоже на удар и в этом нет ничего драматичного для неё. Она же... знала? Уже предвидела, что всё будет именно так. Что её надежды, её мольбы пройдут где-то рядом, а действительность окажется на удивление отрезвляющей и рациональной. Карен ничего не обещала, а решение приняла сама Мария, осознавая все возможные последствия. Её жизнь и без того оказалась полна чудес - одно из них стоит перед ней, держа за ладони так осторожно, так бережно и в то же время уверенно и твердо, безмолвно обещая всё, что она бы не попросила сейчас и всё, что могла бы попросить потом.
Этти смеется, улыбчивый, успокаивает одним своим видом и присутствием, пока Мария слушает и как будто не слышит. Улыбается и кивает, подтверждая слова о пациентке и его предположения о двойной жизни, о связи, о столь незначительном сроке, что ещё и не разберешь... Она всё ещё улыбается и следует за ним и сама не замечает своих грязных ступней, оборванного подола, клоками висящих волос. Так в сказках обманывают красивых доблестных юношей - так обещают им свою красоту полную солнца, отражаясь десятком своих настоящих изображений в капельках росы.

Он, опешив, будто уже готов взглянуть и заметить. Теряется вдруг, пронизанный виной. Устыдившийся себя, спохватившийся, пытающийся загнать себя в привычное сдержанное русло, сузить до знакомых рамок всё, что чувствует, подвергая сомнению. Спрятать своё солнце за дымкой облаков, оправдываясь. Мария знает от кого у него это, знает кто в нем так старательно сдабривал почву, чтобы опустить в неё затем семена вечного сомнения.
Нет, не прячься, не нужно... - просит она про себя, готовая сказать это вслух даже после предупреждения, что его ждут раньше, но в этот раз происходит что-то иначе. В этот раз его смех так удивительно открыт и ничем не омрачен - заразительный и завораживающий, он на мгновение сделает вдруг слабой, хотя Марии ой как нужна сила для всего грядущего. Он смеется и груз тяжести отходит - той, что копилась в дни их совместного смирения, когда, кажется, всё решалось за них чужими выборами.
- Я люблю тебя, - выдохнет она, прижимаясь, обнимая, когда им следовало бы уже попрощаться, даже когда сам Этельстан уже собирается уходить. Положит голову на плечо, закрывая глаза, цепляясь за него как цепляются, чтобы не потеряться в шторме и умоляют держать, не расцеплять рук. - Я рада. Как я рада слышать твой смех, видеть твою улыбку. Как же я счастлива сейчас, - тянется к нему такому теплому и родному той ведьмой у которой не было ничего когда-то, а теперь вдруг оказалось так много.
С днем рождения тебя - едва не прибавляет в конце, удержавшись всё же. Этого уже устыдившись.
Мягким невесомым поцелуем на губах - до встречи. Пальцами, что никак не хотят расцепляться и отпускать его. До последнего еще пытаются запомнить чистый невинный смех преисполненный сокровенного.
- Всё будет хорошо... - то ли утверждение, то ли вопрос, а может и то и другое, в попытке придать смелости ему и себе перед грядущим. Только разве впереди не счастье?
Мария не может ничего из этого потерять.

Это всё Карен, - думает она почти со злостью, глядя в свое отражение. Ей помогают застегнуть платье, затягивая мягкий корсет на спине. Как можно было быть такой глупой, довериться так отчаянно и слепо... Настолько, что потерять контроль.
На её лице мрачная сосредоточенность - алые губы стянуты в одну тонкую линию. А ведь так оно и было - с самого начала их встречи, предсказуемо-прохладной. За одну ночь всё изменилось и Клемент, с которой ей, возможно, не хотелось уже иметь больше дел, стала частью семьи, в которой её не ожидали увидеть.
Мария прикрывает глаза, словно уже не может больше выносить своего отражения в этот самый момент. С самого начала она была той, кто нуждается в помощи, передавая возможность распоряжаться судьбой именно ей. Опрометчиво доверяя и следуя по пути наименьшего сопротивления, всецело веря в их общие желания. Храня их общие секреты, но кому в самом деле эти секреты навредят больше? Ей или самой Марии?
Она положит руку на живот и тут же услышит вежливый голос ассистентки, помогающей ей с платьем.
- Не туго?
Кажется, она была свидетельницей их разговора, угадывая по настроению о чем речь.
- Нет, всё хорошо, - спокойно замечает Мария, чувствуя себя затянутой в футляр белоснежного платья. Минимализм, как ей и советовала Карен.
Тогда к чему вообще это всё? Что она надеялась получить этим? Испугать её? Заставить помнить об общей тайне и быть благодарной? Желание почти навязчивое - сбежать к ней, шепотом пытаясь добиться правды.
Почему именно сейчас, когда... Почему? - Мария знает, как это будет жалко и не предпринимает попыток. Выбирает открытому конфликту своё сдержанное молчание.
Ей нужно думать о другом, а именно о том, как все исправить. Как сделать так, чтобы...чтобы им не пришлось переживать отныне вместе последствия её решения.
Пока не стало слишком поздно.
...но разве же она не знает уже ответ?
Ей закрепляют ту самую диадему на волосах, сверкающую россыпью драгоценных камней и прячут её под фату.
Пока всё это не превратилось в некогда прекрасные воспоминания.

Всё это. Фелисити счастливо щебечет рядом с ней, разглядывая букет и расправляя магией и без того идеальные лепестки цветов. Мария почти не слушает её лишь только изредка кивает - она же расправляет её шлейф под ярким осенним небом, необыкновенно чистым и ясным сегодня. Двери темной церкви распахнуты и отец подставляет ей локоть, чтобы она взялась за него.
Происходящее нереально - под этим синим небом.
- Проклятие? - невозмутимо спрашивает её отец. Он выглядит торжественным, но Марии кажется, что это лишь для того, чтобы не посрамить идущую впереди Спенсеров славу.
- Нет, - отвечает она, едва не покачав головой - любое движение кажется способным нарушить всю стройность выстроенной на её голове композиции.
Отец молчит и это молчание носит скорее задумчивый характер, чем любой другой.
- Уверена?
Этого вопроса она не ждет и чуть поворачивает голову в его сторону. Хочет узнать действительно ли ему интересно? Почему-то это вдруг трогает её как непроизнесенные напутствия или ободрения. Ей кажется, что всё, что было тогда - всё, почему ей казалось, что её жизнь в опасности было не больше, чем её страхи. И эти страхи привели её к Карен, в ловушку, что тянула зажатую голень к жестокой и отрезвляющей всех правде.
Что будет если Этти узнает? Что будет когда он узнает? Когда поймет... к кому он пойдет первому? К своей матери, знающей его, играющей лучше всех прочих на каждой слабости своего ребенка, что сама была ею заложена в нем. Или к Марии, той, что уже обманывала его когда-то... и не раз.
Вместо ответа улыбнется ему спокойно - тем счастьем, что полнилось в ней, какое испытывала рядом с Этельстаном.
Он был там - у алтаря, и золотые узоры на его пиджаке светились вместе с цветными фресками на окнах. И она шла к нему, улыбаясь сквозь тонкое плетение фаты в окружении этого света.

Мария готова поклясться, что в этот момент она чувствует и понимает всё. Весь мир и свет, и все смыслы, которые были в этом мгновении, в том, как она делала каждый шаг и длинный подол тянулся за ней, а шаг нужно было сделать маленький, идти неспешно, позволяя всем себя рассмотреть. Заполненные людьми скамьи её интересовали мало - она думала, что это будет тревожно, что их взгляды будут её пугать, но так легко идти к нему и смотреть на него, светлого своей радостью, всё еще такого, что взгляда не отвести. Она тянулась к нему как тогда, когда дрогнула рука, когда лились из глаз безмолвные слезы, когда могла совершить страшное уповая на то, что быть вместе для них возможно лишь так - чтобы она совершила зло. Злое-презлое, темное и страшное и она почти осмелилась, почти решилась, почти попыталась...
Чувствует ли эту перемену отец, что сейчас рядом? Чувствует ли как всё в ней стремится к нему, опасается ли он этого или принимает как данность? А может быть Брендон Клемент никогда не желал и не хотел, в отличии от своей жены, этого родства. Может быть он именно того и боялся, что однажды Клемент повстречает Спенсера и пообещает убить для него и ради него, а может сотворить что-то куда как более тяжелое, но всё это во имя своей любви, во имя семьи, которая стала ей домом. Будет ли думать Брендон Клемент, что от его семьи и рода отщепнули кусок живой плоти, а затем проглотили, делая своей частью, как поглощали древние колдуны плоть своих врагов, чтобы стать сильнее. Или это слишком кровожадные мысли в столь ясный и торжественный день.
Но что же Мария? Разве не готова она на всё это хоть прямо сейчас?
Она не знает и не думает ещё, как крепнет в ней в начале мимолетная, но всё сильнее захватывающая её мысль. Тайный сокровенный замысел, дающий силы и уверенность - совсем как её проклятие когда-то, прячущееся под самым дорогим. От важности момента сжимается сердце и трудно дышать, но в то же время дышать так свободно и так чисто. Она и сама не замечает как улыбается, когда останавливается рядом с Этельстаном. Как улыбается он ей, как в мыслях и чувствах его ровный штиль благословенного покоя, блестящего на солнце.
Их общая тайна делает улыбки друг другу ещё сокровеннее - даже в мыслях Мария произносит это шепотом. Ещё тише, чтобы никто не заметил, как Этельстан сияет изнутри, как чисты его помыслы, как он счастлив так, как, наверное, ещё не был никогда в своей жизни и в его глазах отражается всё это. Их будущее, неотделимо связанное от того, кто сейчас находится в ней.
А может это белокурая девочка, что будет вот так же с серьезным видом впитывать все знания, которыми они будут делиться. Видеть и познавать мир, наблюдать за его многообразие, различать контрасты и перемены, задавать тысячу вопросов за раз, чтобы они объясняли ей всё на свете. И в её сердце будет столько тепла, когда она будет смотреть как Этти безмолвно, погруженный в свои мысли всего на мгновение, оторвется от очередного вопроса и улыбнется Марии.
Ей вдруг делается неловко - почти стыдно. Не так как обычно - так, отчего щеки розовеют и отчего глаза начинают блестеть глубже. Они репетировали, но торжество момента не сравнить с тем, что происходило сейчас.
Мария ещё не знала и даже не думала, какой вдруг стала решительной за эти шаги, ведущие к алтарю и к нему, за те мгновения, что они смотрели друг на друга. Она не видела и не чувствовала, как оживала и напитывалась силой где-то там внутри неё та другая Мария или это всё ещё была она - та, что цепким взглядом будет выискивать подходящую жертву, которой не хватятся, та, кто проложит заросший, истончившийся путь в лес, извилистый для любого другого человека и мага, не относящегося к их роду - туда могут лишь привести, доверяя эту тайну. Её рука сжимает ритуальный кинжал крепко, не ведая сомнений, зная поставленную цену собственному счастью. Догадывается ли об этом отец, наблюдающей за ней, за ними обоими счастливыми так, как казалось бы уже давным-давно не был никто из их семьи. Да был ли вообще маги - разве только те, кто вырвавшись из под семейного гнета пытался отыскать своё счастье и любовь в этой жизни. Невозможные, сказочные, мифические.
И Мария знает, что их нашла и знает, как тускла и сера жизнь без них и острие её кинжала будет бить точно в цель, пуская горячую алую кровь на высохшие почти умершие корни, давно уже не чувствующие этот вкус, но так сильно его жаждущие.
Знал ли он это? Когда гнал её прочь из маленького сонного городка в когда-то покинутый дом? Когда было всё - и смерть и боль и проклятие, и сама она едва не погибла, но вот же - пришла по собственной воле, преисполненная решительности.
Их ребенок должен жить. Их ребенок будет жить. Мария обещает это, когда заглядывает в лицо Этельстану, когда смотрит глубоко, когда чувствует, принимает его радость и счастье, что теперь объединено этим совместным, однажды произошедшим чудом.
Его клятва звучит по-особенному, как звучит отныне и весь мир вокруг. Как вьются лепестки цветов на её пути и как светится изнутри само здание, чуждой для магов традицией...
Мария чувствует себя принцессой из сказки, героиней своих любимых фильмов в которых была такая волшебная, такая невозможная их миру любовь. Ей никто не говорил, что она и сама может не видеть оковы на своих ногах - без них шаг становится пружинистей и легче, без них и стоять куда как проще.

"Это может стать ошибкой", - мысленно шепнет ей отец на прощание накануне перед тем как отпустить, словно раскаленное холодом лезвие приставит к коже, не готовой к этому, слишком расслабленной, ещё помнящей, что такое тепло солнечного света. Она не обращает на его слова внимание. Возможно, чего-то такого она и ожидала после их короткого вечернего разговора.
Здесь у каждой стены уши, - так говорит он, намекая, что им не поговорить в особняке Спенсеров тайно. Мария хочет предложить какое-нибудь легкое заклинание, но отметает и эту идею - в месте скопления магов применять отвлекающую магию всё равно, что ещё больше привлечь к себе внимание. Поэтому они выходят на улицу и он предлагает взять себя под руку - словно уже входит в роль отца невесты. Осенние сумерки очень быстро перетекают в ночь - буквально за считанные минуты, наполняя сад вокруг особняка яркими огнями, освещая каждый участок и их в том числе. Любопытные взгляды из-за штор - сколько сейчас за ними наблюдает? Мария помнит предостережение Карен и то, что тогда ей казалось чем-то абстрактным в этот момент сделается как никогда реальным.
- Значит, Спенсер, - отец говорит это со своей привычной интонацией, устало, едва шевеля губами, но она умеет считывать в нем больше смыслов, чем он хотел бы показать. На этот раз он почти усмехается.
- Да, - отвечает она и замолкает. Конечно, впору задать дюжину вопросов относительно его интереса, но она молчит выжидающе. Ждет, когда он сам сделает первый шаг.
Он хочет рассказать ей многое. О своей дружбе с Маркусом Спенсером, об их непростых взаимоотношениях и о том, куда они завели его, насколько далеко от места, которое его семья считала своим домом. Он хочет рассказать, что однажды имел неосторожность поделиться с тогдашним своим близким другом главной тайной и проблемой своей семьи, став добровольным заложником. Он привёл его к их Древу, он рассказал ему их судьбу и он очень глупо надеялся, что весь накопленный опыт и знания рода Спенсер смогут помочь ему, наконец-то, выпутать свою семью из того болота, в котором они прозябали.
И Маркус, конечно же, обещал. Клялся с жаром, едва ли не жизнью своего отца, кровью матери, что обязательно сделает всё, чтобы помочь своему другу. Раскопает любые сведения, а если таковых не найдется, то они вместе их отыщут. Разве мог он не поверить своему другу, которому доверял больше, чем кому-либо ещё? Но годы шли, а мысли Маркуса были всегда где-то далеко. Он думал о своих делах, о вещах, которые должен был сделать после смерти своего отца. Он умел быть проникновенным, расписывая всю тяжесть ответственности, свалившейся на него. Умел говорить, как мало у него теперь времени и умел убеждать, что помощь своего друга ему необходима как никогда. Так они медленно, но верно менялись местами. В жены он взял такую же - кто будет его слушаться и мало что представлять из себя, полностью следуя воле своего мужа.
Был ли он уверен, что сын Маркуса окажется таким же? Вряд ли. Что Брендон понял очень хорошо о своем прошлом друге - Маркус не терпел конкурентов. Он требовал чтобы перед ним склоняли головы, а любой, кто осмелился бы ему перечить горько бы поплатился. Мальчишка Спенсер был молод, но в его возрасте Маркус уже представлял из себя фигуру противоречивую и лишь только наивность самого Брендона мешала ему разглядеть реальность.
Вот только кто бы знал, что с возрастом в его сыне не начнет проступать всё больше знакомых черт? Все эти мысли были пережитками прошлого и для Марии бы не значили ровным счетом ничего.
- Он всё еще охотится, но пока затаился. Неизвестно почему, - речь отца неспешна и расплывчата для любых любопытствующих ушей, которые могли находиться и на улице.
- Я...
- Я знаю, - он не дает ей договорить и усмешка в голосе перерастает в холодную серьезность. - Я был в том городе и слышал разговоры. И тело тоже видел.
Мария тихо вздохнет, сжимая его руку сильнее. Ей, возможно, хотелось бы не слышать этого, заставить его замолчать в торжественный вечер накануне свадьбы, но когда ещё им разговаривать как не сейчас? Если ему хотелось заставить её передумать.
- Признаться, я первое время был твердо уверен в том, что ты та, кто захотел вступить с ним в сговор, - из его уст это совсем не звучит тонкой иронией или шуткой. Скорее неоспоримой правдой. - И даже вступила, ведь, что как не та жертва меня убедила в этом? Однако же...
Ей не хочется дополнить его слова, как-то возразить - Мария слушает молча, давая отцу закончить.
- Когда ты передумала и не приехала, мне стало ясно, что это не так. Думаю, ему непременно бы захотелось воссоединиться с семьей, чтобы... как он выразился в нашу с ним последнюю встречу - повеселиться от души. И всё же... - он на секунду задумается, - тебе не стоит быть столь поспешной в принятии решений. Это опасно.
- Что именно? - Голос Марии дрогнет, готовый к самым разным новостям. Она понимает, к чему отец клонит.
- Всё это. Свадьба, замужество...
- Спенсеры, - со смешком заканчивает Мария, разглядывая как пляшет вокруг фонаря осенняя дождливая морось. Почти невидимая и неосязаемая для глаза в темноте и такая очевидна при теплом ламповом свете. - Они тебе не нравится.
- Я не испытываю к ним симпатии, но это твой выбор. Тебе с ним жить и тебе же и принимать все последствия, которые за ним наступят.
Отчего-то звучало это сильнее, чем любая попытка вывести Марию на эмоции, пытаться убедить её, что она поступает неправильно. Нет, отец бы вряд ли так сделал. Когда всю свою жизнь имеешь дело с темном магией и проклятиями никогда не будешь сетовать на то, что "зря ты схватил эту книгу" или "сразу было видно, что от этой ситуации нечего ждать хорошего". Хотя последнее он и мог бы заметить, разве только в своих мыслях или все же произнести в исключительно назидательных целях.
Мария молчит - она ждет, когда он озвучит главное, скажет это прямо, переставая петлять и намекать ей на то, что она и сама всё понимает, только он медлит и окончательно замолкает.
- Если у тебя есть веские основания, то церемонию можно перенести. Сказаться больной или ещё что-то, - она предлагает, в то же время понимая как глупо звучит - перенести одну публичную церемонию, перенести вторую магическую. Да и что это за болезнь, которую нельзя вылечить или облегчить каким-нибудь целительным зельем и заклинанием на всеобщую радость собравшихся гостей? Да и что бы сказал Этти, вернее, что она сказала бы ему?
- Ты, кажется, не совсем понимаешь. Речь не о переносе, речь об отмене. Обстоятельства таковы, что нам лучше всего держаться вместе. Прочие... могут повлечь за собой нежеланные жертвы.
Всё это время Мария чувствовала, как в ней что-то накаляется. Ей бы, пожалуй, не хотелось и вовсе начинать этот разговор, не слушать его и не подпитывать свою страхи, которые, отступив, снова отвоевывали себе место в её мыслях. Она не признается отцу, что беременна. Как и не признается каким образом они избавились от проклятия. Ей страшно, что он скажет что-то ещё - к примеру, что ей нужно срочно бросать всё и отправляться домой - в тот дом, куда они с Этельстаном так и не доехали. Страшно, что он озвучит неутешительный вердикт о том, что никакого ребенка не будет. Его уже нет, а Мария на что-то ещё надеется. Ещё что-то представляет. Слишком много страхов, которыми она не может поделиться ни с кем. Отца она боится, Этельстана боится тревожить. А может она боится, что это окажется последней каплей, переполнившей чашу его доверия к ней. 
Она чувствует себя ослабшей. Так, словно один этот разговор вернул её в другую жизнь, вырвав из той, с которой она уже сжилась и свыклась. Она наивно верила, что все эти проблемы останутся с отцом, что он достаточно опытный и знающий маг, чтобы позаботиться обо всем, в то время как Мария будет думать о вещах личных.
- Я не могу, - честно признается она. Твердо, хоть и голос дрожит. Не могу вернуться, не могу бросить Этельстана, делая вид, что всё, что между ними было это лишь краткий миг, который закончился. Чистой воды безумие. Нет, ни за что. - Этого не будет.
Она встанет напротив отца, желая своим беспрекословным видом убедить его в неправильности своих суждений. Странно, но отец не выглядел удивленным.
- Как я и говорил. Это твой выбор и твоё право.

Брендон Клемент внимательно слушает клятвы, которые они дают друг другу и клятвы эти ему кажется издевкой, кривым, треснувшим пополам зеркалом, в котором отражается всё то неутешительное, что их может ожидать Он обещал Элеоноре не вмешиваться так, как будто она ждала, что он уведет Марию под покровом ночи против её воли, что спрячет её в подвале и будет добиваться ответов на все мучившие его вопросы - что пообещал ей демон, каким образом они познакомились и что было после того, как она принесла в жертву ту несчастную женщину, чей сын исчез сразу после убийства. В компании которого и видели некую приезжую брюнетку, чей образ из воспоминаний, которые он просматривал, полностью совпадал с образом Марии. Разумеется, он бы не сделал такого. Он бы не пошел наперекор Маркусу Спенсеру. Сидящий на противоположной стороне, он наверняка уже взвешивал все плюсы подобного родства. То, что когда-то проделывал для него он, что он считал излишне жестоким и даже подлым,  стараясь сглаживать ситуацию и смягчать углы - всё это по наследству переходило его дочери, становившейся Спенсер, а значит по праву семьи, обязанной исполнить всё, что от неё бы потребовали. Кто бы мог подумать, что Клемент снова вернуться работать на Спенсеров.

Я люблю тебя и  буду любить всегда, - говорит Мария улыбаясь Этельстану.
Солнце сияет все так же пронзительно, когда они выходят из церкви. Фотограф запечатлевает торжественный снимок, на котором Мария позирует естественно, улыбаясь то в камеру, то глядя на самого Этти, улыбающегося ей в ответ. Между ними сейчас - нечто особенное. Бесконечный искрящийся поток, уносящий вперед, вверх-ввысь.
Я думала жизнь, это череда несчастливых событий, между которыми пролегает призрачный свет спокойствия. Думала, что погибну во мраке и холоде, пока не появился ты. - Карен бы наверняка сказала, что эти слова слишком вычурны для сегодняшней церемонии и слишком много намеков оставляют, на Марии было плевать.
Ты окружил меня светом и весь мир отступил, как отступил мрак и холод.
В толпе собравшихся возле церкви людей ей вдруг почудится чужое - знакомое, но уже забытое. Она видела его последний раз когда-то во сне - уже мертвым. Солнце ослепит глаза на секунду и это, конечно же, окажется не он.
Позволь подарить тебе всё, что есть у меня. Позволь быть с тобой и разделить свою жизнь с тобой, - его взгляд лучится теплом, а в локонах плутают солнечные зайчики, пока Мария говорит от души, собрав в себе весь тот свет, что жил в ней. Свет оставался, когда они сели и в черное жерло лимузина.

Это всего лишь церемония, - так думала Мария до сего дня. Но всё то праздничное безумие, что захватило её, их вместе, было таким преисполненным смысла и важности, что его попросту невозможно было игнорировать. Они танцевали свой танец под песню, которую выбрал Этельстан - Мария сразу заявила, что её познания в музыке не настолько обширны. А перед этим с ней танцевал отец, передавая затем её мужу. Людские традиции не настолько далеко ушли от магических по своей сути, если подумать.
В приглушенном свете то и дело раздавались вспышки камер и Мария улыбаясь, шептала на ухо Этельстану, что её еще никогда так много не фотографировали. Трехярусный торт казался произведением кондитерской магии, но вряд ли она здесь была.
Потом по задумке и для удобства её подвенечное платье менялось на другое - в котором было удобно ходить, не стесненной в движениях и Мария опрометчиво надеялась потанцевать ещё, но Этельстана уносит этот водоворот внезапных новых знакомств и общения. Это кажется естественным, но наблюдая со стороны Мария вдруг задумывается - а если таковой и является жизнь четы Спенсер? Привычный Марии с детства вид своих родителей, проводящих время вместе, беседующих за завтраком и за ужином, сидящих в гостиной возле камина или вместе изучающих какое-нибудь древнее проклятие, закрытое в столь же древней и дорогой вазе. Это было их буднями и их бытом, а сколько раз Мария видела отца Этельстана в компании Карен? Не считая сегодняшнее событие, собирающее их вместе по умолчанию.
Всё это время она была одна - когда охотно бралась за подготовку свадьбы и когда завтракала по утрам и даже в воспоминаниях Марии казалось естественным наличие Карен Спенсер в гордом одиночестве, будто Маркус Спенсер в это время был занят абсолютно другими делами, требующими от него того же одиночества и сосредоточенности.
Глупости, - подумала она и легко отмахнулась от слишком слабой и не особо то и навязчивой в нынешний момент мысли. Они оба понимали на что будет выглядеть нынешняя церемония и в общем и целом, она не слишком-то отличалась от того, что Мария воображала в своей голове, вспоминая все моменты из фильмов.
Она надеется поболтать с Фелисити, расспросить её про то, что произошло за прошедшие с их последней встречи полгода (подумать только - уже так много?), но она как будто специально игнорирует её - вроде бы только что была здесь, но её сиреневое платье уже не мелькает в поле зрения, спрятавшись за нарядами других гостей.
Зато перед ней тут же оказываются совсем другие представительницы семейства Спенсеров - благородного и многочисленного. Самой яркой из них оказывается та, кто просит называть себя Кэрол. Кэрри кажется более близким, словно они уже становятся помимо родственниц еще и подругами. Теми, которые обсуждает самые горячие сплетни магических семей попивая кофе на летней террасе где-нибудь в... да где угодно. Именно такое у Марии и складывается впечатление и вдруг окруженная своими новыми родственниками и теми, кто с ними связан она чувствует себя странно. То, о чем предупреждала её Карен? Или то, о чем предупреждал отец, намекая на их секрет, который в подобной среде будет передаваться из рук руки, становясь уже совсем не секретом.
- Наши семьи дружили до переезда. Так что будучи в Аркхеме я решила зайти в гости, навестить миссис Спенсер, а там как раз был Этельстан. Собственно всё... - это самая сокращенная версия из всех. Людям, как правило, требовалось нечто существеннее, так что для них была выдумана целая история с недомоганием и внимательным взглядом голубых глаз Этельстана которые не оставили её равнодушной.
Во взгляде Кэрол читается "и это всё?", но говорит она другое:
- Неужели это была любовь с первого взгляда?
- Можно и так сказать, - смущенно улыбается Мария, оставляя нотку таинственной недосказанности подходящей к теме.
- Но кто кого очаровал первым? - Кэролайн щурит глаза и в её улыбке проскальзывает определенная доля сомнения.
- Я предположила бы, что Этельстан меня, но он бы... - она найдет его взглядом в толпе, впервые такого охваченного лихорадкой общения, поймавшего волну и почувствовавшего в себе иную силу. Совсем уже не магическую, - он бы поспорил, что всё было наоборот.
Собравшиеся вокруг Марии девушки трогательно вздыхают, прижав руку к сердцу. Театрально, но ей даже нравится. Она и сама чувствует вдруг нечто иное. Другой круг общения, которым её стращала Карен, но Карен не следовало доверять всецело.
- К слову, не хочешь как-нибудь собраться вместе? - теперь Кэрол сама звучит, интригуя взглядом. - У нас здесь что-то вроде женского клуба. Как раньше. Устраиваем собрания время от времени, пьем вино, перемываем косточки... Карен слишком серьезная и занятая для подобных развлечений, хотя думаю, дело совсем в другом, - тут уж она стрельнет глазами в сторону той о ком шел разговор. - В общем, дай знать, если захочешь. Собираемся где придется. То есть, как ты понимаешь, можем и на уединенном острове на роскошной вилле. Все зависит от того, кто захочет быть спонсором, - и она радостно подмигнет, впрочем больше никак не продолжая тему. 
Брови Марии удивленно ползут вверх.

Изящные завитки спадающих свободно волос подрагивают в такт движению, подколотые с одной стороны блестящей в свете сотен ламп торжественного зала заколки. 
Фелисити Клемент скучает. Обводя ленивым взглядом собравшуюся публику без особого интереса, но с некоторой обидой она отмечает занятость сестры. Вокруг Марии собирается целая стайка крикливых и смешливых по-женски, они активно демонстрировали свою радость, всячески пытаясь запомниться новоиспеченной миссис Спенсер (от одного этого обращения к сестре Фелисити внутренне содрогнулась) со своей лучшей стороны иными словами набивались в подружки так, как набиваются девочки на детской площадке. Они всё были чужими и незнакомыми, но обращались к Марии уж очень доверительно, чувствуя теперь в ней еще новое, но уже очень значительное родство.
Она еще ждет, когда Мария поймает её взгляд, обратит на неё внимание, но вот одна из почтенных дам смещается, совсем скрывая её от посторонних взглядах.
Мама культурно и неспешно беседует с кем-то, отец затерялся в толпе, а может и вовсе вышел прогуляться по блистательным коридорам дорогого отеля.
Пэт озирается вокруг своего места за круглым столом в гордом одиночестве. С ней никто не пытается заговорить, хотя сама она, наверняка, только и ждет, когда к ней подойдет какой-нибудь прекрасный принц на белом коне, приглашая на танец, ведь явно на столь роскошной церемонии каждый свободный мужчина без сопровождения - несметно богат. Для ней подобное в новинку. Наверное даже для них всех, привыкших к тихим магическим церемониями в тени старинных деревьев. Впрочем, Фели иногда звали её однокурсники и вот с людскими праздниками всё обстояло иначе.
После церемонии Пэт наверняка будет сетовать на невнимательность Марии:
"Могла бы и познакомить с кем-нибудь! Я ведь здесь совсем никого не знаю".
Фелисити со стороны - само совершенство. Она была подружкой невесты, она стояла неподалеку от невесты на церемонии и к ней внимания куда больше. Ей мило улыбаются, отмечая её присутствие, а она мило улыбается в ответ, курсируя по залу с бокалом игристого вина. Пузырики в нем как еще один элемент праздника, попадая в тон её нежно-сиреневого платья, заканчивающегося у щиколотки, где обнимал ногу тоненький ремешок туфли.
Наконец, её неспешное путешествие подходит к концу - прямо неподалеку она видит приметные золотистые локоны и сосредоточенную мину на лице, пока импозантного вида мужчина во фраке с пышными усами что-то усиленно втолковывал Этельстану Спенсеру. Его отца отвлекли другие столь же важные гости, а Фели тем временем останавливается неподалеку за спиной Спенсера но так, чтобы его собеседник все-таки почувствовал её настойчивый взгляд и желание побеседовать с женихом.
Люди удивительно нечувствительны к подобным взглядам, - думает она про себя, а затем посмотрит уже иначе, внимательнее, мазнув указательным пальцем по своему носу. У этого простого действия мгновенная реакция и вот уже усы представительного джентльмена опасливо шевельнутся на пухлом лице. Он буркнет что-то сдавленное Этельстану, очень похожее на "прошу прощение" и, отвернувшись, чихнет, прикладывая к носу ладонь. Беседа могла бы быть еще спасена, однако, усы вновь шевельнутся и тут же он спешно зашагает в сторону, ища путь до уборной, где его внезапный насморк будет не столь оглушительно вызывающим.
- Привет, - тут же скажет Фелисити, привлекая к себе внимание. Она не многим похожа на свою сестру, но все же похожа и это сходство продиктовано их общей кровью. Во всем остальном же звучит самодовольная молодая уверенность - в том, как она улыбается бледно-розовыми губами и как вздернет подбородок, глядя смело и даже чуть вызывающе.
Она впервые видит Этельстана уже взрослым и слабо помнит его ребенком, но все-таки их общие детские воспоминания у неё не отнять. Объявление жениха Марии их мама начинает с этого уточнение - с того, что они когда-то играли вместе, а затем с задумчивого взгляда, ожидая, что Фели тут же бросится утверждать, что помнит события двадцатилетней давности из своих двадцати трех будто это было вчера.
Они ведь были одногодками... и может поэтому она чувствует себя в праве быть и смелой с ним и даже чуточку провоцирующей ведь задержись её семья в Аркхеме и они бы не просто играли вместе, но и росли. И взгляд её проходящийся по нему смелый и решительный - ей интересно поглазеть на то, как вырос малыш Этти. В какого мужчину превратился. Что такого в нем обнаружила Мария, внезапно для всей семьи нарядившаяся в свадебное платье и диадему.
- Потанцуем? - Действовать конечно же нужно быстро - вокруг молодоженов небывалый ажиотаж, а уж вокруг жениха тем более. Ушел один, придет другой, а то и целая компания, да еще и магов. На них легкое чихательное заклинание не подействует, а только привлечет внимание. Она видит, что Этельстан несколько растерян совсем не ожидая того, что сестра его теперь уже жены будет столь решительной, что первая потянет его за руку, вытягивая к центру зала. Ей точно сейчас завидуют все те, кто мечтал об этом же или как минимум о том, чтобы Спенсер обратил на них внимание - она видела этих хихикающих у столов барышень, обсуждающих как удивительно идет ему черный с золотым. И она с ними, конечно, всецело согласна.
Музыка льется неспешная и играет фоном для важных бесед, пока Фели кладет свои ладони ему на плечи. В её жестах нет ничего соблазнительного или интимного, она делает это так, словно нет ничего естественнее, однако эта близость в танце между ними сейчас неоспорима. Задумчивая, погладит мизинцем левой руки плотную ткань его костюма и это единственный выбивающийся из общего её вежливого поведения жест преисполненный невысказанного намека.
Ей многие говорят, что она самая красивая из сестер. Пэт простушка, Мари тихоня, а она, Фели, распустившийся благородный цветок рода Клемент. Умна, находчива, сильна и красива. На неё заглядывались в школе и это внимание ей льстило гораздо сильнее, чем возможное недовольство родителей из-за длины её юбок или яркого лака на ногтях. То, за что когда-то угнетали других сестер ей доставалось даром. Не потому ли, что она была особенной?
- Прости за внимательный взгляд, - шутливо обронит, переступая с ноги на ногу. Она заглядывает в глаза Этельстану, различает в нем ту самую малодость, которая отнюдь не каждый день толкает магов связывать себя узами клятв, но есть там и кое-что ещё. Нечто общее между ним и Марией - нечто невысказанное и темное, как червоточинка плесени на свежем фрукте. Отпечаток прошлого. У Марии он ярче, у Этельстана бледнее. - И любопытство.
Сестра ведь не рассказывает им как они познакомились. Мария вообще ничего не рассказывает, молчаливо снося любые вопросы, либо же отвечая нечто пространное навроде - приехала в Аркхем, а тут он. И потому Фели обижалась на неё еще сильнее.
- Мари мне однажды сказала, что не собирается вообще выходить замуж. Не хочет, чтобы ей с кем-то сводили ради продолжения магического рода. Ей хотелось остаться Клемент и быть независимой потому как принадлежать к другой семье уже зависимость, - она говорит это не зло и не с темной затаенной обидой - всего лишь повторяет однажды услышанные слова задумчиво поднимая взгляд к хрустальной люстре на потолке. - Вот и любопытно посмотреть на того, кто заставил мою сестру передумать, - тут уж Фели улыбнется лукаво, ни на чем не настаивая. Она знает, что правда далеко не проста, как преподносила её Мария в разговоре с жаждущими пикантных подробностей.

Они ведут разговор дальше и Марии вдруг кажется, что она к такому не привыкла. Это ощущение появляется не сразу - скорее следует за ней и в отзвуках её разговора звучит все более досадливо. В какой-то момент ей начинает казаться, что она скорее играет - перенимает роль кого-то ей абсолютно незнакомого, более охочего до разговоров, готового поддерживать заданную тему, но не предлагать свою. Да это и вряд ли требовалось - среди собравшихся вокруг неё приглашенных на свадьбу девушек безоговорочно лидировала та самая рыжая Кэрол. Она выдавала свои экспертные мнения, она же одобряла то, что предлагали остальные. Роль поясняющей для новенькой тоже взяла на себя она - давая Марии отборную выжимку всех самых актуальных тем, которые другие назвали бы твердо и уверенно сплетнями. Мария пока еще этого не понимала, как и не могла с точностью определить свою реакцию - она пребывала в некотором замешательстве и в то же время не могла остановить её или сослаться, что ей не интересно. Раз все эти люди теперь становились частью её довольно замкнутого мира, то не должна ли она слушать все внимательно и запомнить то, что излагали те, кто знал и видел гораздо больше.
Семейство Клемент всегда было в меру разговорчивым и встречи с её родственниками были такими же - они все будто бы подчинялись негласным правилам вести себя прохладно и сдержанно. Никто не допрашивал её, никто не просил больше, чем она могла бы и захотела сказать сама.
К тому же полгода проведя в одиночестве и отдалении от всего этого, на пару месяцев и вовсе скрываясь под личиной человека, а никак не мага среди тех, кто о магии не знал и даже не догадывался, Марии казалась себе отчасти потерянной в общем разговоре, требующем её участия. После вопросов о диадеме, о том, как она находит Карен Спенсер и где они с Этельстаном планируют провести медовый месяц (возможно дела не позволят им отлучиться, но побывать на побережье где-нибудь в Европе им бы очень хотелось), она умолкает и уходит в себя. Марии еще непривычно, но очень приятно говорить "мы", думать о "нас" и в шуме общего разговора её сердце заходится новым взволнованным ажиотажем, перебивающим любые тревожные мысли.
Всё было решено - теперь уже окончательно. И обручальное кольцо на пальце было тому подтверждением, положенное на клятву месяц назад уже данную ей и данную им.
Всё решилось... Мария знала это, чувствовала, когда думала о том, что было бы если бы не было его предложения, если бы Этельстану не захотелось, чтобы она стала его женой. Тысячу раз Мария могла бы сказать, что не изменилось бы ничего, но после разговора с отцом знала, что уверенность её уже не была столь непоколебимой. В конце концов это бы произошло - она бы ушла, подверженная этим навязанным ей семейным долгом, этой ответственностью, от которой ей по ночам снятся кошмары. Она бы ушла потому что так было правильно и так было нужно - решить то, от чего она однажды сбежала. Заглянуть в лицо опасности, быть со своей семьей. Она бы ушла, потому что знала, что эта тонкая и хрупкая грань всё еще здесь - она была бы эгоисткой, если бы продолжала быть с ним вопреки всей опасности, которая могла их подстерегать. Её сердце рвалось бы на части, но она была бы эгоисткой и этому чувству вины невозможно было бы противостоять. Он мог бы прощать её тысячу  раз, прощать каждый вечер и чем больше она бы любила его, тем больше бы знала, что им нужно расстаться. Пока всё не станет ясно, пока всё не будет решено с тем, отчего она бежала и тогда, если Этельстан её дождется, если захочет однажды её увидеть и вновь прижать к себе, полюбив как прежде или даже сильнее, тогда они были бы вместе.
Но он хочет этого сейчас и разве не от того и следует предложение? Как неприложный обет, закон, что свяжет их, ведь если есть между ними теперь то, что делает их семьей, то Мария окажется большей эгоисткой если сбежит, бросая его. Она окажется подлой, отринув всё, что Этельстан предлагает ей, всю свою любовь и заботу, что есть у него и которую он отдает ей и она отвечает тем же, не потому что должна, а потому что лишь этого только и хочет. Всё становилось проще и понятнее и весь мир делился теперь на "мы" и "они".
Иной жизни она больше не видит - только с ним.
А тьма, что была в её мыслях и теле была лишь необходимостью, залогом их дальнейшего счастья. Так Марии казалось, так она свыкалась с мыслью, что иного выбора у неё нет и быть не может.
Она любит его, так невозможно любит, что мысль о том, что Этти будет смотреть на неё, после известий о ребенке, и видеть их семейную трагедию, венчающую ту любовь, что есть между ними. Как такое вообще может произойти? Как может случиться, что то крохотное чудо в ней погибнет, увянет вместе с проклятием, сделавшись лишь средством от его избавления. Невозможно, немыслимо, ей не хочется об этом даже думать.
Мария отыгрывает свою роль и улыбается, иногда согласно кивает. На её лице Кэролайн читает вопрос относительно одной особы и немой укор относительно другой. Она добавляет "как интересно" и слегка вскидывает брови, когда рассказанная история приобретает резкий и крутой поворот. О Спенсерах, по крайней мере о Маркусе и Этельстане Мария ничего не слышит, так что позднее, когда отец Этельстана пригласит её на танец и задаст свой двусмысленный вопрос, Мария вполне честно признается:
- Нет, никаких грязных сплетен. Думаю, это было бы невежливо с их стороны, - возможно она зря говорит своё "думаю" и вообще как-то оценивает ситуацию хотя её никто и не просит.
Сердце легонько трепыхается в груди, выдавая её волнение. Если подумать, частой темой в этих историях (которые Маркус Спенсер и называл грязными сплетнями) была Карен. Так или иначе Кэролайн её касалась, то как одной из действующих лиц, то как той, кто непременно был где-то рядом -возможно так она прощупывала почву в отношении мнения Марии - успело ли оно уже стать сугубо отрицательным или она все еще соблюдала нейтралитет, стараясь относиться к ней уважительно. Да и о каких вообще сплетнях шла речь?
Взволнованна Мария еще и потому, что она скорее ждала приглашение Этельстана, нежели от его отца. Не исключено, что еще и потому, что осторожность в отношении к нему ей передавалась вместе с Этти и его непростыми чувствами к своему отцу. Сколько раз он говорил о том, что во многом именно отец был ответственен за то чувство вины и семейной неполноценности - и даже если не говорил так, то Мария слышала именно это в его воспоминаниях и выводах. Если Карен всегда была видимой стеной, то Маркус скорее казался невидимой, но всегда ощутимой тенью за которой приходится бежать, чье внимание требуется удержать, захватить. Мария могла понять, но вряд ли могла пережить то, что переживал Этти. Его родители были непростыми, но, в конце-концов, и так она говорила Этельстану - тебе нет нужды больше угождать им, принимая их правила игры. Ты волен выбирать сам, когда дело касается твоей жизни. Она не лукавила когда говорила это, хоть и понимала, что у такого правила есть ряд исключений, прежде всего продиктованных магией. О магии же здесь речь и не шла, а значит её совет должен был быть актуальным.
Однако разве Мария не была свидетельницей их взаимоотношений прямо здесь, на свадьбе? Да и Этти как будто бы больше готовился проводить время с ней, нежели быть включенным в разговоры своего отца. А в результате всё с точностью да наоборот.
В вежливости Маркуса Спенсера скрывается что-то еще - Мария чувствует, что он демонстрирует ей не просто свои манеры и умение сделать изобретательный комплимент ссылаясь на давнее знакомство, он выказывает ей своё расположение.
Впервые будто бы не негласно, а очень даже гласно одобряя.
Миссис Спенсер, при всей её готовности организовывать свадьбу этого, естественно, не делала. Она никак не оценивала её и скорее мирилась как с данностью, когда Этельстан объявил о своем предложении и когда объявил, что их уже связала общая клятва. А Мария попросту считала, что незачем притворяться после всего, что в ту ночь произошло. Общая тайна делала их соучастниками и в этом было больше, нежели вежливых обращений и любезностей. Так она думала и, вероятно, ошиблась. Поверила в то, во что ей захотелось верить, находя подтверждение в сносящей все сдержанно и холодно Карен. История с невестой, которую как-то раз рассказал ей Этельстан, когда они прогуливались по цветущим осенними цветами аллеям сада показалась Марии тогда чем-то проходящим. Всё дело было в избраннице-  в Маргарет Валентайн, которая решительно не понравилась его матери. Но ведь против Марии она ничего не имела против, так? До сего дня, пока не обнажила лезвие прямо за её спиной, облаченной в свадебное платье.
А о чем думал Маркус Спенсер, уверенно ведя её в танце? Непоколебимо и чинно, как, должно быть, танцевали где-нибудь в Европе в  те времена, когда мысль о войне современному европейскому человеку начала двадцатого века казалась чуждой. Мария не знала отчего в её голове родилось именно такое сравнение - может потому что Маркус смотрел на неё так, как смотрит умудренный опытом и прожитыми годами маг, уже загодя знающий какой путь ей уготован, пока ей остается лишь догадываться.
Так и как же ей стать частью семью?
Ей, пожалуй, следует сказать нечто шаблонное на заданный вопрос, но вместо этого она легонько закидывает удочку:
- Роскошно. Торжественно. Даже помыслить о таком не могла. Все виденные мной торжества были на порядок скромнее, - произносит с восхищением, предпочитая смотреть по сторонам, лишь раз пересекаясь взглядом с глазами отца Этельстана, сейчас возвышающимися над ней. - И всё же мало кто из магов любит спешку, поэтому надеюсь, что я не стала частью новой семьи слишком поспешно, - фраза звучит на удивление лукаво, будто произнесена кем-то другим - той Марией, что понимала важность светских разговоров и не встречала их привычным ей уважительным молчанием.
Тут уж она поднимет взгляд и улыбнется, доставляя намек по назначению. В нем нет ничего двусмысленного или потаенного, но есть капля доверия, которым она и благодарит за комплимент.
Но есть на самом деле кое-что другое, что ей хочется сказать гораздо больше:
- Этельстан рад быть вместе с вами, мистер Спенсер. Участвовать в разговорах, стоять плечом к плечу как отец и сын, - Мария говорит искренне то, что успела заметить. Новую расслабленную улыбку на лице мужа и то, как спадает напряжение с его плеч, готового прорубаться сквозь привычное отчуждение, вновь считая себя одновременно и тем и не тем.
Ты тот, - убеждает Мария Этти так, чтобы в нем не возникло сомнений и потому сейчас берет на себя эту крохотную долю ответственности - заявить об этом вслух то, что сам Этельстан может быть и не захотел бы озвучить, устрашившись.
Случайно замеченный пристальный взгляд делает блеклой дружелюбную улыбку - Мария встречается с темными глазами своего отца, притихшего у стены с видом неподвижной статуи. Его отсутствующий взгляд не говорит ей ни о чем, а может он адресован и не ей?

Фелисити конечно же интересен Этельстан. Она разглядывает его со своей безобидной улыбкой, но на деле следует по увиденному и мелькнувшему впереди пятнышку чего-то темного - оно промелькнет на его лице как бы между делом, очень спонтанно. Так задумываются над какой-то очень тягостной мыслью, которая никак не дает покоя. Ей хочется узнать что же это. Определить, как определяет болезнь доктор, как детектив обличает следы спрятанного преступления, вытянуть из мужчины всё, что он может только поведать. Она желает того же и от Марии, но с ней она поговорит позже, в месте более тихом и укромном. К тому же в случае с сестрой, Фелисити знает за какие ниточки тянуть. А вот Этельстан...
Он интересен Фелисити еще и потому, что он понравился Марии. Она пытается посмотреть на него её глазами и различает сияющие голубизной глаза, устремленные в неё добросердечным вниманием, мягкую улыбку, вежливую, но не лишенную ноток насмешливой, но доброй иронии. Но это всё лишь внешний слой, тот, который видит любой здесь и для кого Спенсер не более чем очень красивая и утонченная фотография в блоге. Фелисити желает знать другое - чем действительно понравился Марии Этельстан Спенсер. Настолько, что заставил её отречься от своих слов. Так упорно и упрямо верящая в принципы и свои идеалы сестра вдруг оказывается невестой - без предупреждения. Как будто бы в этом всем есть что-то ещё. Поэтому она смотрит внимательно, поэтому очерчивает взглядом его лицо, находя в нем красоту, находя в его улыбке заботу. Светлое, лучистое солнце - таким видит его Мария? Таким знает его и таким любит. Пронзительные для слез глаза, дрожащие бликами. Он шепчет "люблю", целуя её шею и она одухотворенно прикрывает глаза, соглашаясь быть его женой. Не способная отказать и отринуть, но зато сохраняя себя. А было ли что сохранять?
В его улыбке она видела свет. Тот самый, что видела Мария. Свет, прорезающий тьму как полет светлячка. Недоступный им, а потому диковенный. Особенный.
Этельстан подначивает её естественно, но в то же время Фелисити в его словах слышится элемент самозащиты, так он, скорее отражает её провокацию, не позволяя увести себя вглубь весьма щекотливой темы.
Но все-таки что же скрывают его глаза? Что за беспокойство, что за взгляд, окутывающий плотной пеленой кристальную ясность. Там есть кое-что, нужно лишь присмотреться.
Совпадение или угадала?...
Фелисити задумается так крепко, что пропустит вдруг столь удивительно чистый намек о семье, вздрогнет, взмахнув ресницами и делая вид, что ничего не случилось. Его слова о семье ужасающе... проницательны. Настолько, что кажется - если она смотрит в него, то не смотрит ли он в ответ? Но нет - улыбка Спенсера вежлива и дружелюбна, так улыбаются своим более глупым и несведущим ровесникам или малышам, еще совсем не знающим жизни. Это отчасти задевает Фелисити, хотя она и понимает, что его тон скорее выдает заботу, нежели враждебность. Выходит, она ему симпатична или дело исключительно в том, что она сестра его жены?
Улыбка сменится задумчивостью.
- Мария говорит, что это любовь с первого взгляда. Между вами. Это правда? - Теперь уже любопытствует она, намеренно игнорируя его вопросы, отчасти возводя их в степень риторических до поры до времени. Это, разумеется, тоже провокация. Подбираясь к сути, как на поле морского боя, Фелисити с готовностью зачеркивает клеточки. В этом ярком свете огромных хрустальных люстр, переливающихся тысячами бликов невозможно заподозрить, что собравшиеся будут вести себя вызывающе с кем-то из молодоженов. Вокруг них сейчас всеобщий ажиотаж и несмолкающие поздравления. Никто не сомневается в их чувствах среди дорогих интерьеров, среди красивых нарядов и белых скатертях на столах. Не сомневаются вслух, а может быть просто уже решили всё для себя. Много ли радости для лице Карен Спенсер заметила Фелисити. И чем так сильно озадачен её отец, старательно соблюдающий дистанцию и позволяющий себе быть вовлеченным по минимуму?
Да и кому может быть позволено требовать у молодоженов ответов и желать их больше, чем уклончивых фраз и признаний, которые подходят больше сказочным историям и слезливым мелодрамам. В Фелисити вдруг проступит нечто холодное и злое. Она не признается себе, что это зависть, она никогда не признается себе в этом, когда в её голову приходят самые темные и подлые мысли.
- Любовь, - произнесет она, пробуя слово на вкус. Улыбнется уже чуть светлее своей прекрасно отточенной манерой скрывать подлинное. - Может ли маг полюбить мага? Полюбить, зная, на что способна наша природа, зная, на что способен твой избранник, потому что и ты сам на это способен. Знать, что та темнота твоей силы, дающая возможность причинять боль, обличать тайны, вороша мысли, принуждать к чему-то, используя заклинание - разве всё это способствует любви, влечет за собой искренность? Позволяет быть бескорыстным и честным? Вот и остается лишь долг, лишь необходимость в продолжении рода. - Её монолог драматичен и изобилует артистичными паузами из-за чего может показаться, что она воспринимает это как что-то отстраненное - не пережитое на своем опыте. Глянет в задумчивые глаза Этельстана все так же светло улыбаясь. Иначе здесь и быть не может. - Так мне однажды сказала Мари. И я ей, если честно, даже поверила.
Она выдохнет, чуть оборачиваясь, словно желая взглянуть туда, где сидит сейчас её сестра, словно желая заполучить подтверждение, что её слова всё ещё имеют силу, чтобы затем посмотреть на Спенсера, заглянуть в его глаза и прочесть там - понимает ли он. Думал ли он об этом уже однажды или она открыла ему глаза как малышу, что ещё многого не понял и в этом есть горькая пилюля реванша над его иронией.
И всё-таки она не зло или еще не пришло время, а потому следующие её слова звучат теплее.
- Вам повезло. Это любой скажет. Влюбиться в чистокровного представителя рода, получить всеобщее одобрение. Все радостные и танцуют, отмечая этот союз. Кажется, что действительно можно поверить, что магов сводит не чувство долга, а нечто большее.

Аплодисменты. Свист. Крики. Мелодичная трель скрипки и звон бокалов.
Радостные возгласы и смех. Нежный сладкий торт тает на губах. Снова смех. У Марии уже кружится голова от нахлынувшего на неё искреннего и незамутненного ничем счастья. Это счастье заполняет её до краев и она то и дело смотрит на Этельстана и улыбается ему, жмурится, улыбается снова, когда тянется поцеловать и улыбается, когда находит любовь и счастье в его глазах.
Такое ошеломительное, что слов нет, чтобы передать. Она бы сказала, что в него сложно и поверить, вот только не хочет накликать беду. Будто всю свою жизнь она шла к этому моменту - так ей вдруг кажется. Кирпичи, ступени, лестницы, корни, всё обо что она спотыкалась и всё, что пересекала бегом и вприпрыжку, всё это закончилось здесь счастливым и таким сказочным торжеством. Каждый раз, смотря вокруг, она возвращается к Этельстану, каждый раз своей улыбкой выманивает его, безмолвно признаваясь в самом особенном моменте, который только могла представить. Разве могла она нарисовать себе такую судьбу в мыслях, когда была еще девочкой? Когда сидела обиженным ребенком в углу темной комнаты, когда обижалась каждый раз, когда её воспитывали, ей указывали, её подстраивали, подгоняли под привычные семейству Клемент рамки. А потом она научилась скрывать, сбегать, прятать своё от тех, кто это не мог одобрить и принять. Она убегала в кино и вздыхала у большого экрана о какой-то возвышенной и человечной любви. Мир, полный того притягательного, что есть у других, но нет у неё. Почему всегда и всё, что она так неистово хочет и о чем мечтает, достается другим? Горечь, злость, обида. Почему? Почему кто-то лучше неё? Почему она лишь наблюдает, почему она всегда свидетель, а путь её пролегает по иным тропам, затерявшимся в глухом и недружелюбном лесу. Она следует по нему строгой и хмурой тенью и всегда - с черным потухшим сердцем. На этом пути есть лишь смирение и самопознание, а потому дорога предстоит долгой, почти что бесконечной. Думала ли она тогда, глядя на свои руки, что ничего хорошего с ней просто не может случиться? Что то хорошее, к чему она хочет или может стремиться, неизменно оказывается лишь отражением - чьей-то другой жизни, за которой она, как в зрительском зале, может подсматривать. Тайно желать и никогда не получать.
Вспоминает ли Мария об этом теперь? Когда обнимает Этельстана, переплетая их пальцы и цепляясь взглядом за своё кольцо. Она не думает ни о чем, но ей всё это чудно и любопытно, всё это преисполнено сотней тех смыслов, о которых она и помыслить не могла.
А ты? Ты мог? - Этельстан не читает её мыслей, но кивает, отвечая на её задумчивый взгляд теплом.
- Я люблю тебя, - шепчет губами без всякой сокрытой в тени тайны, с одной обнаженной искренностью.

... - Как у молодожен должно хватать сил на что-то после, если свадьба это суровое испытание выдержки и выносливости? - гадает Мария вслух почти шепотом, но не слишком сонно, слушая как ровно бьется сердце Этельстана, пока она лежит подбородком на его груди и выводит кончиками пальцев бездумные узоры.
Она уверена, что они оба сейчас живут, растягивая момент умиротворения, но вместе с тем пытаясь нащупать и осознать - что изменилось теперь? Как тогда, когда были произнесены слова клятв и оставлен кровавый отпечаток. Тогда выбор был судьбоносным, теперь же доказательство их связи покоилось тонким ободком на пальце каждого.
Они в её номере отеля, где утром царила суета и перед широким зеркалом гостиной её красили, ей делали прическу и помогали застегивать на спине платье. И где отражение Этти выглядело настойчивым и обличающим её пороки.
Хоть номер и люкс, но где-то в гостиной на стене потрескивают минималистичные стрелки часов - Мария слышит их наравне с согревающим её биением сердца.
У каждого из них есть о чем сегодня подумать. Мария думает про гудящие от шпилек ноги. Ну и о словах отца Этельстана она тоже думает. Вспоминает о том, с какой тяжестью прокатываются в её голове мысли, когда он сжимает её руку и они стоят, пусть и в танце, но близко. Захваченная на какой-то момент той силой, что жила в нем, как в умудренном опытом маге, она не сразу поняла, что это могло бы чертовски смутить - вкрадчивый шепот его то ли провокации, то ли обещания одинокого будущего, где она в той же роли, что и Карен. Мария не знает в точности, что чувствует в тот момент, но что она не чувствует, так это страха за будущего. Разве что сомнение, потому что однажды Этти уже признавался ей, что в семействе он изгой и именно поэтому. Как и признавался в том, что стезя врача была выбрана им, потому что иного он не нашел. Потому что тот дар, что жил в нём требовал миловать, а не карать. Но всё же... она взглянет на него бегло - разве не было в его словах сомнения в собственном выборе? Той невозможности принять решение не потому что должен, а потому что ещё не понимаешь, что хочешь.
Мария не может заподозрить в Маркусе Спенсере змея-искусителя и во многом благодаря выданному на её счет кредиту благонадежности. Она, ставшая частью семейства Спенсер, может лишь слушаться того, кто является главной семьи. Маркус кажется Марии полностью погруженным в свои заботы и в то же время она испытывает к нему симпатию за то, что он не похож на Карен и потому, что он посмеивается над упоминанием поспешности. А легкая ирония относительно посредственности и ненависти к ней и вовсе кажется ей очаровательной - настолько лаконично и без всякого жеманства она произнесена. Она прощает даже этот легкий переход личного пространства, ведь что это как не такая же преисполненная шутливости ирония? И даже то, что ей упорно мерещится за этим, Мария гонит прочь. День был прекрасен, вечер восхитителен, а её ждет торт и объятия мужа. Ради этого можно терпеть что угодно и даже осознание того, что миссис Спенсер ей не рада. В конце концов это миссис Спенсер - бывали ли моменты, когда что-то в ней вообще вызывало радость?
- Твой отец сказал, что у него есть ко мне какой-то вопрос. Странно, да? И даже визитку свою оставил, чтобы я позвонила, когда будет время. Как думаешь, что ему может понадобиться? - Хмурится, но не зацикливается на этом и говорит так, как думает. Стало ли ей любопытно? Безусловно, но всё же Мария хочет быть осмотрительной - или хотя бы в общих чертах знать, что за вопрос, требующий её участия. И что вообще Этти может сказать на это, как сын своего отца.
Она не скрывает своего восхищения:
- Ты был сегодня бесподобен. Прямо как сошедший со страниц доброй сказки принц. Все были очарованы тобой, все без исключения. Знаешь, твой отец мне намекнул, что не прочь переманить тебя на сторону привычной Спенсерам деятельности. Правда я не поняла, насколько он серьезен.
А может быть этот страх - остаться одной в доме просто ещё не окреп в ней? И всё, что нужно, лишь подождать какое-то время? Нет, она не верит.
- Совсем забыла сказать, - встрепенется Мария, приподнимаясь на локтях и лукавой улыбкой заглядывая в подернутые задумчивой поволокой глаза Этельстана. - Ты очаровал Фелисити. Она рассказала мне каким ты был с ней галантным кавалером и что она даже сама чуточку влюбилась в тебя.
Она замечает на лице Этти легкое замешательство и, посмеявшись, спешит добавить:
- Я не ревную. Напротив, это даже мило.
Ей и правда сложно ревновать к Фели. Их родство и то, что она помнит её крохотным младенцем на своих руках, помнит разбивающей колени малышкой, которая вдохновляла её учиться шить платья вслед за матерью и той, кто забирается к ней в кровать тревожной ночью, когда не заснуть или когда хочется посплетничать, обсудив что-то волнующее. - Она не одобрила мой отъезд, сказала, что я её бросаю, но теперь кажется, всё в порядке.
Мария говорит об этом, глядя в сторону, предаваясь воспоминаниям и своим ощущениям. А ведь она и правда её бросила тогда. Знала, что нужно выбирать и знала, что не может забрать её с собой. Просто не хотела. Ей было это нужно, но для её сестры это наверняка была проявлением жестокости.
Хотела ли Мария причинять боль кому-то, кого любит? Нет. Но почему из раза в раз всё заканчивается именно здесь - когда она стоит у черты, которую переступила, а за спиной у неё...

Она судорожно вздохнет и перевернется, ложась рядом, плечом к плечу и беря руку Этельстана в свою. Кладет на живот, прикрывая глаза и чувствуя робкие его пальцы, боящиеся сделать больно. Улыбается, прикрыв глаза, наслаждаясь тем трепетом, что исходит от его касаний. И в этом больше, чем все слова, которые можно сказать друг другу вслух. Уже можно шутить и гадать над полом, придумывать имена и фантазировать о тех других мелочах, которые приходят вместе с осознанием своей будущей роли. Но она словно бы намеренно, но не спешит. Молчит, закусив губу и не может произнести такое искренне. Мария чувствует радость и в то же время, чувствует то, что жмется к ней, дышит сквозь замочную скважину, давая понять, что оно там, за дверью. Просто у неё нет смелости это впустить. Эта всеобъемлющая тишина напомнит ей о скромной комнате в мотеле и о скрипучей кровати. О полных боли глазах Этельстана, когда она словно назло всему миру и ему и себе, жестока - жестока словом, жестока взглядом и даже своими мыслями, будто единственное, что есть в ней это стремление к саморазрушению и вина, которой нет конца и края.
Она ведь не хочет ему врать, не хочет лежать сейчас, придавленная тяжким грузом, потому что знает - он хочет честности. Он хочет искренности от той, кто столько раз прятала и скрывала, обманом заманивая и недоговаривая до последнего, пока не прижмут к стенке. Всё это старые привычки, да Мария? Излюбленное лицемерие, которое она взрастила в себе как единственную возможную защиту. От чего?
Страха?
Слова рождаются в ней и гаснут. Поднимаются и стихают, как волна. Взрываются пламенем вверх и тлеют углями. Слова как заколдованное послание - не хотят быть произнесенными. Но все-таки... если она признается сейчас. то что будет? Если скажет ему, вырывая из мягкого, окутывающего негой полусна. На неё вдруг рухнет всё осознание прошедшего месяца с того самого момента. Сделает беспокойным зверьком, вылезающим из своей норки, чтобы предстать перед всей опасностью дикого и немилосердного мира. Но разве же Этельстан не милосерден? Разве же она не с тем, кого любит и кто любит её, кто прощает её за тайны и кто не уходит. И не выпускает.

Мария помнит его лицо. Помнит безжизненный потухший взгляд Этельстана - уставший от тех тайн, что она скрывала, когда тянула его вперед, когда умалчивала обо всем, когда утягивала его в то их совместное приключение, обернувшееся болезненным признанием и его болью, отдающей в её сердце. Приключение, обернувшееся ужасом вот-вот забранной жизнью лишь от одного неосмотрительного её решения. Приключение, обернувшееся её исповедью, когда казалось бы, всё уже было потеряно, выпущено из рук. Всякий свет и всякая теплота померкли, оказались разбиты, валялись неподвижными двумя телами, которыми могли быть они... Марии не нужно было читать его мысли тогда. Они думали об одном той своей частью, которая верила в лучшее, верила в то, что в этом мире есть место свету, есть место летающим в воздухе пылинкам и запаху самого ароматного во всем мире кофе. И растерянным улыбкам, застуканным так внезапно. Ночные кошмары отходят, отпускают и их больные души ещё могут чувствовать что-то. Чувствовать жизнь. Желать эту жизнь. Стремиться к ней, стремиться к лучшей версии себя. Но всё блекло под натиском испепеляющей ненависти и единственное желание, которое могло быть тогда - унять свою боль, унять тот хаос, который чувствовал он, проживал, израненным диким зверем, который проживала она безмерно виноватая, каждый раз виноватая, пойманная с поличным.
Тот взгляд его потемневших, лишенных света глаз всё ещё с ней. Безжизненный, заранее разочарованный - не в ней, а в себе. Забывший, что такое доверие, способный лишь знать каково это - когда твоё сердце, переполненное радостью встречи, той светлой и уютной надеждой, вырывают из груди её руки. Руки, способные причинять боль, обманывающие и жестокие.
Он исцелил эти шрамы безвозмездно. Исцелил как тот, кто протягивает ладонь первым, кто улыбается первым и кто еще верит, что мир будет открытым и честным с тобой, если таким будешь ты.
Она ведь пообещала ему, что никаких больше секретов. Поклялась, когда они выбрались из того проклятого леса и ни лукавила ни секунды, не оставляла себе лазеек и возможностей нарушить клятву. Она клялась, еще помня его опустошенного и сдающегося, его, смотрящего на неё незнакомым ей взглядом и осунувшимся, острым лицом неверящего и не прощающего. И себе Мария тоже клялась - клялась, что больше не приведет всё к тому, что между ними вновь будет секрет. Такой, который способен изменить всё.
...и она снова струсила. Глупо и мелочно.

Она думает об этом, когда слушает его неспешную речь, когда улыбается в такт объяснениям об отце и когда Этельстан говорит о том, что ему претят правила этого мира, она кивает, зная, что это так. Но ведь есть и кое-что ещё помимо этого... Мария ведь видела сколь много в нём появилось иного, стоило ему лишь оказаться рядом со своим отцом, встретить его одобрение, его готовность быть рядом и поддерживать. Она видела счастье и уверенность в нем - не те, что были вопреки, в разговорах с матерью, в готовности отстаивать себя и свои интересны, диктуя свои условия и свои выборы. Привыкнув к этому, как привыкает всякий, за кого решают родители и чью волю и мнение учитывают в последнюю очередь. Всё было иначе сегодня. Не заметил бы только слепец. Тогда, кружась в танце с Маркусом Спенсером, Мария в последнюю очередь думала о его словах и сопоставляла с увиденным. Среди общего гомона звуков, среди её обезоруживающего счастья, подхватившего её волной, она не могла думать об ином. Она хотела оставить в памяти эти мгновение незамутненными.
Зато теперь она видела в словах отца Этельстана параллели. В его доброжелательности снисхождение и в его тоне - насмешку. Он говорил так, как говорил бы с ней Древний и от этой ассоциации по спине побежал холодок. Оглядываясь на прожитые десятилетия он мог говорить так, как чувствовал и как видел. Однажды Мария сбежала от убийств, преисполненная веры, что никогда её рука не принесет жертвы и... однажды, она эту жертву уже принесла.
Нет, она не сомневается в Этельстане, не слышит в его словах натянутых ноток неискренности, но его молчание после сказанного, кажется, хранит другие мысли и Мария не знает какие. Догадывается ли? Нет, однажды решив, что не будет ничего додумывать за него.
...но всё же додумывает слишком много. К примеру, его боль, его страдания, его разочарование из-за жертвы, что принесла только она, Мария, даже не рассказав ему, а после,  так не признавшись.
Почему? Потому что его мать так сказала? Потому что так подумала и сама Мария, захотев уберечь чуткого, трепетного Этельстана от жестокости этого мира и их решений в частности? Ей разве не смешно так думать? Разве не поклялись они переживать эту жестокость спина к спине вместе?
Удобно винить Карен, Мария знает, что удобно. Удобно злиться на неё, веря, что именно потому Этельстан был сегодня таким встревоженным, когда смотрел на неё в отражении зеркала. Удобно думать, что она вот-вот справилась с разгадкой, нашла выход и всё исправила, нужно было лишь подождать. Удобно...

Мария смешливо изображает перед Этти, что вместо ладоней у неё когтистые лапы, когда он заговаривает о ловушке и злодеи. Ешё бы, только посмотрите на этот свадебный маникюр! Отзывается на его касание тихой улыбкой, выныривая из собственных мыслей, следующих за ней фоном.
Он может быть прав, если подумать. Но в то же время её не оставляет в покое вид задумчивого отца, ни разу не приблизившегося к тому, с кем они когда-то были друзьями и партнерами. Она не видела? Она не обязана была знать, но если мистер Спенсер хотел через неё добиться примирения, что ж, у неё вряд ли были для него хоть сколько-то обнадеживающие новости. Едва ли отцу захотелось бы её слушать.
Такие мысли отвлекают, отсрочивают миг признания, который должен последовать, который звучит в молчании, который как набухшая дождевая капля вот-вот сорвется с листа, а Мария всё думает об этом в крепких объятиях Этельстана, всё пытается осмыслить и все время отступает на шаг. Всё время облегченно переводит дух, когда Этти говорит дальше, когда она слушает его, когда думает о том, о чем говорит он и когда примирительно улыбается в ответ на его извинения. Она знает, что может ему сказать - я видела радость на твоём лице и она не требует извинений - и она готова это сказать, когда вдруг замолчит, сжимая челюсть, еще улыбаясь этой блуждающей улыбкой, с каждой секундой становящейся пустой.
У его молчания стыдливый тон, как и у её взгляда, направленного куда-то в сторону. В его молчании слишком характерная заминка и Мария должна быть оскорбленной, ей положено такой быть, но она вдруг делается очень неловкой и тихой. Чувствует, как улетучиваются остатки былого безграничного счастья и эйфории, как понемногу приближаются стены номера, как за распахнутыми шторами сияет город, а они греются в теплом свете ламп у изголовья кровати. И Мария чувствует его ладонь на своей коже и ничего не изменилось в его прикосновениях. Может быть немного стыда еще ни о чем не говорят?
Наверное, на Фелисити тоже было бы удобно злиться. Думать сейчас за что она так со своей сестрой, за что выдает её уже не просто возлюбленному или жениху, её мужу, то, что говорила ей когда-то Мария, чем делилась и что считала столь важным и неотвратимым в своей натуре. У неё есть поводы, - думает Мария. Поводы осуществить возмездие, так что едва ли это может казаться полнейшей внезапностью. Но она и не ждала. Как можно было?
Этти будто бы понимает насколько компрометирующими звучат повторенные сейчас слова, но в то же время и понимает, что ценности в них ни грамма, ведь они уже женаты, отсюда и шутливый тон. Так вот о какой откровенности он говорил, - теперь то она понимает. Легкие поцелуи, скользящие вниз, когда Мария поглаживает Этельстана по голове, перебирая пальцами его волосы, полуприкрыв глаза от удовольствия. Каждый поцелуй залечивает раны - и каждый обличает. Особенно тот, что на животе. Марии кажется, что там теперь сосредоточение всех нервных окончаний и когда он целует её, когда ладонью пытается нащупать ту жизнь, что теплится там, её вероломство звучит в молчании, окутавшем комнату все сильнее.
Он не планировал становиться отцом, как и она не планировала становиться матерью. Мария знала, что он контролирует эту возможность так, как могут лишь маги. Магия не могла дать сбой, не могла быть той нестабильной величиной, зависящей от дня недели или от любого другого хрупкого фактора. Магия была незыблимой.
У него очень несмелый взгляд, когда он посмотрит на неё после своего вопроса и это уже больше чем шутка, больше чем насмешливый вопрос сказанный лишь ради любопытства. В его чистых любящих глазах ответственность и щепотка вины, в то время как сама Мария весь этот месяц смотрела на него так, будто нет ничего, что ей приходится скрывать, ничто за что ей не хочется просить прощение. Ей стыдно. Врожденное мастерство скрытности и тайн? Тех, которые больно отпечатывались на сердце.
Мария пошевелится, вынуждая его приподняться на кровати, сесть и садится сама, будто ответственные разговоры можно вести только так. А за окном всё еще город, всё еще осень и ночь, но что происходит в её душе?
- Тебе было неприятно слышать такое? -  её улыбка извиняется и ненавязчиво оправдывается. Она тянется к нему рукой, поглаживая по щеке, интимно и любовно. - Я и правда так думала раньше. Не верила в любовь между магами. В  выгоду или необходимость, в партнерство. Меня пугала сама мысль стать частью другого семейства. Я думала, что любовь можно найти лишь среди людей. Я искала в них искренность и открытость, но... - Мария задумается, опустит взгляд, разглядывая случайные складки на белой простыни. Но, что? В чем она теперь хочет признаться? Особенно в их, по человеческим меркам, брачную ночь.
- Мы несем за людей ответственность, вот что я поняла тогда. Из-за того, что знаем и умеем больше. Как с неразумными детьми, не понимающими где пролегают границы их мира, - она улыбнется своему вовремя прозвучавшему сравнению, глядя на Этти так, словно хочет сказать что-то еще, словно хочет услышать от него что-то.
- Я видела твою радость, чувствовала как свою. За это не нужно извиняться, - скажет Мария ласково одновременно то и не то, что собиралась. - Знаешь, сегодня я рассказывала всем любопытным, что это любовь с первого взгляда. Вряд ли мне кто-то поверил, но я не лгала. Такой она и оказалась для меня. Один взгляд тогда, во сне, в астрале и все изменилось. Моя жизнь была бы иной без тебя, - дрогнет голос, когда Мария прильнет к Этельстану, прижмется к его груди, прикрыв глаза, вздыхая и мысленно готовясь. В её голове как будто набирает обороты какой-то исполинский двигатель, гудящий и отбрасывающий ток во все стороны.
- Ты стал бы замечательным отцом. Заботливым и любящим, знающим, какую боль могут причинить родители еще неокрепшим, полагающимся на них во всем детям, нуждающимся в их любви так, как нуждаются в воздухе, - зажмурится, всё еще пряча лицо у его груди, чувствуя как вот-вот готовы брызнуть слезы. - А я стала бы никудышной матерью, всегда не договаривающей, всегда что-то скрывающей.
Стал бы - понимает ли он уже? У неё нет сил заглянуть ему в глаза.
- Тот раз, о котором, возможно, ты уже и не помнишь. А может хочешь забыть. В лесу, когда... - достаточно уже одного этого слова - лес. Глухого и страшного, способного разбудить все воспоминания - эту длинную цепочку начатую от признания в отеле и той опустошенностью, которую оно вызвало, тем первобытным ужасом и борьбой за свою жизнь и дальше, туда, вниз, во влажный рыхлый овраг, в котором они оказались. Пытается услышать как бьется его сердце и бьется ли оно еще. - Ты помнишь, как твоя мать смогла избавиться от своего проклятия? Она говорила, что ты знаешь.
Тихий, приглушенный голос, дрожащий, когда глаза закрыты, когда в мыслях только красные всполохи, а в ушах заходится отчаянно сердце из-за только что произнесенного признания. В ожидании ответа.

Мария чувствует, как эта тайна, освобожденная, просачивается сквозь приоткрытую дверь, всё равно что тень, запертая там по её прихоти. Она ловит её на ключ, пряча его у сердца, каждый раз помня, что совершила. Каждый день, подходя ближе к проклятой двери, борясь с желанием заглянуть в замочную скважину, чтобы проверить - как она там. Жива ли еще или уже зачахла совсем, погибла, свернулась едва заметным, прозрачным свертком на полу, дыша еле-еле, уже в ожидании смерти. Страшная тайна, о которой не должен был узнать Он. Почему? Разве так не было бы лучше? Разве так не было бы легче? Разве так они бы не нашли выход из свалившегося на них безумия? Мария отвергает эти сомнения, считает себя стойкой и сильной - она же темная ведьма, ей по плечу многое, она своими руками и жизнь способна отнять и примириться с этим как неизбежным. Она может. Она выстоит... Она не заглядывает в тонкую замочную щель, она не прислушивается к шорохам за дверью, она убегает всякий раз, как оказывается там - ей достаточно напоминания у самого сердца - маленького ключика, что прожигает кожу насквозь. Так можно жить дальше. Так они могут прожить дальше. Она знает, без прикрас, цену этого преступления.
Поэтому прячется от него. Не из страха - чтобы уберечь. Чтобы его свет, чтобы сам Он такой улыбчивый, наконец-то, освободившийся от сковывающего его проклятия, измучившего его, едва не убившего, едва не доведшего до случайного убийства, продолжил быть таким. Улыбаться свету, дышать полной грудью, верить в чудо. Жить так, как уже отвык - проклятие высасывает все соки, окрашивает мысли и чувства черной гуашью, утягивая всё дальше и дальше на дно. Но вот проклятия нет и разве же это не чудесно. Какой ценой, важно ли это? Она платит, она несет груз, чтобы он продолжил жить дальше.
Разве не лучше теперь нам всем?
Она робко наблюдает из своих полутонов за тем, как Он с распахнутыми руками и горячим сердцем живет, встречая каждый новый день. Как обнимает её, как любит, как целует... она совсем не замечает той мягкой, втекающей неспешно серости в свет, который должен был быть непоколебим. Непреложный свет, свет искреннего и неугасаемого счастья. Иногда он задумчив, иногда умолкает, иногда смотрит на неё тогда, когда её взгляд останавливается на чем-то другом. Всего лишь совпадения и только.  Из её полутени не видно, что и на нем есть пятна. Она отказывается их замечать.
Прижимая еще свой проклятый ключик к груди, Мария несмело, но передает ему и стоя возле рубцами изъеденной, кровящей двери - дни минувшие не пощадили её, будто дыша в унисон с воздухом того, что там было спрятано - во всем признаваясь молчанием. Не объясняя ему, окрыленному и даже не понимающему всей правды. Нет, Он чувствует всё сам. Чувствует так, будто той частью себя, что ведет его по жизни, не давая сгинуть, поддавшись своей искренней детской наивности, окончательно. Та часть его всегда начеку, всегда высматривает зорко то, что происходит вокруг. Он еще может её усмирить, она знает, он ещё не доверяет той своей части полностью. Зато теперь она торжествует, ведь так? Теперь та тянущая недосказанность вдруг приводит их к этой двери и тайне, которую на робких своих руках протягивает ему Мария.
Он всё понимает сразу. Дрожащей, но в нужный момент уверенной рукой он открывает эту дверь, распахивая её настежь, на что бы она никогда не осмелилась.
Этого достаточно. Без объяснений, без лишних слов, которые Мария должна взять на себя как та, кто знал. Она должна сказать ему, должна признаться. Должна сыграть ту роль, в которой она объясняет, что это было необходимо. Что иначе было нельзя.
Должна обнять его, должна убедить так, как убеждала и прежде. Вся её ложь ради их блага, разве не так? Разве же это не понятно?

Но она сама не в состоянии. Сама льнет к нему в ожидании прощение и одобрения, в ожидании света, что укажет ей путь, так как было прежде. Прижавшись к его груди, слушая его тихий, сдавшийся за миг голос, она закрыв глаза, чувствует, как вся её прежняя сила и уверенность тает, все равно что та оставленная на произвол тень. Становится такой же прозрачной и мертвой под его болью пропитанным молчанием. Под его выстраданными словами ей.
Всё кончено.
Так он говорит, вспоминая её слова, пряча в них новый смысл.
Всё кончено.
Неужели она правда такое сказала? Неужели была столь отрешенной и жестокой ко всему, что произошло в ту ночь. Неужели она, глядя на себя прошлую, могла такое совершить?

Как путеводная звезда. Так он тянется к их ребенку. Сияние ослепительного солнца, заставляющего открыть глаза, морщась, прикрываясь рукой. Оклик, разносящийся по лесу. Поиски, посреди покинутого ночного города, спящего глубоким сном. Бежит с распахнутым сердцем, в попытках докричаться и дозваться, к одной наглухо закрытой двери в другую. Пусто, никто не отвечает на его требовательный, с каждым вздохом становящийся всё отчаяннее стук. Мария узнает этот свет - тот, по которому она однажды вышла из кошмара. За который схватилась, чтобы вернуться к нему, открывая глаза в реальности. Ему невозможно сопротивляться...
Она знает, что не получится. Почему? Почему она просто не может молиться всем богам, чтобы где-то внутри неё крохотная жизнь уцепилась за протянутую ей руку. Схватилась несмело, но крепко. Позволила себя спасти. Почему она не может поверить в это так, как верит Этельстан, сейчас зовущий, кричащий и не получающий ответа. Почему она лишь плотнее сжимает веки, цепляется за него, сама отчаявшаяся, пытается не дать его отчаянию окончательно победить. Молча, словно пытаясь заставить поверить в то, что не верит сама. Чувствует, как его попытки утихают, как его крик обрывается сорванным голосом, так и не проникнув под толщу воды. Не дозваться и в темном, обреченном городе они остаются одни.
Этельстан нем. Нем, как еще не принявший, но уже констатирующий факт преступления. Лишь сердце его заходится ещё, учащенным пульсом пробиваясь на поверхность. Мария слышит это и в то же время вдруг предается мимолетному сомнению. Когда не видит его лица. Когда он, опустивший голову и руки, просто стоит, подверженный чему-то, что она не понимает.
Мелькнет липкий страх. Мелькнет сомнение. А если он не понял? Если не прочитал по её словам, по её отчаянию, по её потухшему ослабшему в его объятиях телу то, что она не сказала, что ещё не осилила произнести.
А что если его молчание это его молчание и их трагедия, вовсе не их, а каждого по отдельности? Мысль кажется чуждой и непереносимой, пугающей только одним своим наличием. Глупость... нет.
...но ведь однажды он заглянул в твои мысли против твоей воли? Заглянул ведь, хоть и когда-то давно. Разве ты не можешь ответить ему тем же. Разве не можешь воспользоваться однажды совершенным его опрометчивым поступком. Не из мести, нет. Во благо, чтобы распутать тот кошмар, в котором они оказались.
Во благо, повторяет Мария как под гипнозом, сдавшаяся, на цыпочках подкравшись к нему, закрывающему лицо руками. Мягко, отблеском подсвечивая, ловя сотню отражений его мыслей и его молчания, его сдавленного отчаяния и...
Она отскочит, как ошпаренная. Замрет, едва не падая на спину. Мария видит его, сломанного и обреченного, не способного пережить подобное. Мария видит себя. Отсутствующий, опущенный взгляд и тьма, много тьмы из которой и состоит её одежда будто бы в противовес белому подвенечному платью. Она пугается своего отражения, смотрит и не верит.
Неужели... я такая теперь? Неужели такой она будет отныне перед его глазами?
Она ещё смотрит на себя парализованная взглядом. Картинкой со стороны - той, кто живёт в его голове уже сейчас. Заранее обвиненная и уже смирившаяся. Смотрит в своё лицо, пугаясь его, как своего призрака грядущего.
Почувствовал ли он её молчаливое присутствие? Заметил ли сквозь призму своих голубых, блестящих от слез глаз на измученном горем лице отражение сбоку, глядящее вместе с ним в одну сторону.
А если... если у них все-таки был шанс? Если то, что стало с их ребенком ещё можно было изменить? Если...
Каждая мысль мучительна, каждая - клеймо обвинения и когда Этельстан, наконец-то, заговаривает вновь после долгой, изматывающей паузы, примирившись со своими образами в мыслях, Мария слышит в его голосе то, о чем только что поняла сама.
То, что ей, смирившейся, даже не приходило в голову и то, что для него было единственным и правильным, сулящим хоть какую-то надежду.
А если... если она и правда такая? Уже заранее примерившая черное и лишь только ожидающая, когда он заметит. Когда взглянет внимательно и всё поймет.

Мария мягко отстраняется. Выбирается из его рук, которые, кажется, больше не в силах её удерживать. А она больше не в силах прятаться от его взгляда - готовая взглянуть прямо. В их глазах общее горе - в красных и слезящихся. Только ведь она скрывала и прятала, только она считала, что может быть сильной настолько, что сбережет этот секрет на долгие годы, не важно, какая судьба постигнет их ребенка. Какую боль принесет им его потеря.
Другое ведь важно, да? Другое...
Она и сама уже в этом не уверена. Сядет в пол-оборота, рукой упираясь в кровать и вдруг почувствует белоснежные простыни посланниками какого-то иного мира, того, что существовал до того и того, откуда их вытеснила её тайна. Тень, что они выпустили из-за закрытой двери.
Он ждет её объяснений и под этим взглядом она сутулит плечи, стыдливо опуская глаза.
- Я не знаю. Не знаю, - тихо произносит Мария. - Я не думала об этом, хотела верить, что все обойдётся. Ведь ты... и твоя мать. Разве у нас не было такого же шанса? - она вскинет голову, встрепенувшись, глядя на Этельстана растерянно, сама такая же испуганная в этот момент. Не может объяснить внятно, закончить предложения и свою мысль, не проговаривая то, что он и сам знает. Это мгновение дано ей чтобы объяснить, чтобы высказать наконец то, что подтачивало её изнутри, но... Разве же она сама не понимает как это звучит? Ведьма, что сама накладывала проклятие расписывается в своей наивности и даже сама перед собой, просит поверить себя. Просит поверить его, замолкшего и ожидающего. - Я надеялась, что он восстановится, надеялась, что он... - сдастся вдруг, потеряв силу, знающую как звучат её слова. Какими они кажутся сейчас для него.
Шаткая конструкция встроенного из спичек её домика, вот какой была эта надежда. И вот всё объято огнём и так ясно видны очертания ошибочной надежды. Глупой и детской, когда веришь, что все поправимо и ничего страшного не случилось. Она и не верила, всё её воспитание заключалась в противоположном. Знать, что может быть очень страшно. Что же случилось потом? Что случилось сейчас? Она совсем потеряла рассудок? Утратила способность мыслить?
Мария чувствует всю смехотворность своих слов. Держит их на руках, как увядающие, тлеющие на глазах листья. Сама видит, сама уже не верит и не понимает, как в это можно было поверить однажды. Подавленная своими мыслями, вцепляется пальцами в волосы, ощущая как тает по песчинке время, за которое ещё можно их спасти. Стереть из его мыслей тот мрачный образ, сделав его лишь плодом подавленной фантазии.
- Мы умирали, помнишь, - смотрит на него, чтобы поверил. Одним взгляд заклинает, пытаясь дотянуться до него отстраняющегося, падающего все глубже вниз, в сомнение и не принятие. - Мы были почти мертвы.
Упрямо, раз за разом, убежденная убеждая. Ныряя в синеву его зрачков, пронзительным своим взглядом, широко распахнутыми блестящими глазами. На краешке его ресниц скрытый блеск - так видно подавленные, спрятанные от мира слезы.
Тянется к нему, готовая прижаться снова, но замирая, замирая несмело рукой, ожидая, наверное, что он подхватит, что сделает этот шаг по направлению к ней.
- Это был единственный вариант, чтобы нам вылечиться, чтобы освободиться. Ты ведь понимаешь.. - смотрит на него, вся открытая, ничего не скрывающая - хочет пусть проверить честность и искренность её слов, хочет пусть посмотрит на себя без сознания той ночью. Разве она бы не пожертвовала всем ради него? Разве он не видит это в её глазах?

- И я люблю тебя... - тихо протянет Мария в ответ, ещё испуганная, прижимающаяся к Этельстану и пытающаяся услышать то, что спряталось в нем. В этих объятиях, когда сама она легонько держится за его предплечья, хочет обнять в ответ, ей вдруг чуждо видится хрупкость бумажного журавлика. Сложенном аккуратно птички, что в детстве с детской фантазией покажется живой. Тонкой и миниатюрной, нуждающейся в том, чтобы уберегли, точнее в том, чтобы не сделали больно. Не смяли руками то, что до этого прежде так увлечённо и вдохновленно строили, верили и любили.
Она сама теперь пытается нащупать жизнь и тихо ждёт, ещё толком не понимая чего. Её пальцы словно онемели - не чувствуют и не могут поймать ту нить, что блестит тусклым светом где-то там, внутри скованного, потухшего Этти.
...и ноги тоже не слушаются. Колени слабеют, подгибаются и лес, страшный и непроходимый лес больше не хочется покориться ей.
Это неправильная слабость, делающая её совсем бессильной. Его слова, насквозь пропитанные самым холодным осенним дождём и она, прячущая лицо и пытающаяся осознать и свыкнуться со страхом обсуждать это вслух. Говорить подобные вещи, теперь - вдвоём.
Оба бесконечно несчастные.
Он даёт ей сочувствие, даёт жалость, даёт любовь и все то, что может дать в этот момент и в то же время призрачно, но ускользает. Прячется, скрываясь за дверью и, останавливаясь возле порога, Мария не знает, может ли войти. Наверное, может. Влететь в эту закрытую, но не запертую дверь, вломиться, обнаруживая его там растерянного и беззащитного, чтобы, наверное, утешить и успокоить, насильно в чем-то уверить. Так уже было и было ли это хорошо? Было ли это правильно? Делала ли она это из любви к нему или из своего желания быть с ним рядом.
И если это его право быть там, за этой дверью, и если у неё нет такого права - войти.

Хочется вдруг пошутить о какой-то глупости, вернуться к разговорам о свадьбе, хочется не сдерживать слез, плакать вместе с ним, давая этим долгим дням ожидания наконец вырваться из под контроля. Хочется обвинить себя, возненавидеть и уничтожить и чтобы он сказал, что все обязательно наладится и то, что случилось поправимо. Все можно поправить, все можно исправить и выплаченную цену можно вернуть позже. Еще неизвестно как, еще непонятно, но...
Только пожалуйста, пожалуйста...не будь таким.
Стоя у закрытой двери, Мария не знает, что сказать если захочет открыть её. Всё ей кажется очень сложным, движения пальцев, ладоней, мыслей. Такая тонкая и непроницаемая для нее преграда - они разговаривают сквозь нее и это кажется ей единственным возможным вариантом для тех обессиленных половинок души, которую они сейчас представляют.
Это пройдет, ведь правда?
То, что не произнесено - остается не произнесенным. Не оправдания, но страхи, сомнения, все, что она бы говорила ему, наконец, шепотом, сорванным голосом, слезами в каждом слове и тянущейся к нему необходимостью, а так же всем, что будет у нее - защитой, заботой, возможностью разделить боль и одиночество.
...Мария умеет уважать. Умеет не давить. Умеет быть тихой и согласной там, где продолжение разговора есть новый виток боли по этой бесконечно длинной лестнице вниз.
- Да... конечно. Хорошо, ты прав. Мне кажется, я... - шепчет она и даже толком не понимает о чем. Говорит, вторя его словам, соглашается с ними, растерянно пытаясь объять разросшуюся пустоту внутри. Обреченно, что-то пытаясь высказать, обходя стороной эту страшную тему. Она хочет сказать, что готова ждать, что траур в его мыслях, который она смахнет как пылинку совсем не такой.
Но молчит в его объятиях, сделавшихся словно бы отрешенными и вежливыми.
Молчит задумчиво, а Этельстан не продолжает, сам задумавшийся о чем-то своем.

Она больше не лезет в его голову.

Что есть любовь и учил ли ее кто-нибудь любви? Магов учат магии. Людей - тому, чтобы выживать в этом мире за счет того, что они смогут выучить полагаясь на свои силы. Любовь - что это?
Любить, значит не причинять боль. Любить - это хотеть быть вместе и верить, что так жизнь поменяет свой тон.
Любить - чувствовать внутри себя отзвуки чужой боли, ощущать ее как свою собственную, но в то же время пытаясь свою собственную боль преодолеть.
Мария знает, что такое любовь. Полная солнечных лучей церковь и он произносит свою клятву, как она произносит ее после, и у нее нет никаких сомнений в том, что она умеет любить.

Ночь перетекает в серое утро, а они не сомкнули глаз. Тишина номера отеля кажется густой и вязкой, тихой и омертвевшей. Так звучит утро в ожидании чего-то необъяснимого и страшного. Важного разговора, который тревожит мысли - экзамена, в котором решится вся твоя дальнейшая жизнь.
Мария лежит рядом, но словно чуть поодаль, не прижимается к Этельстану, не требует этого внимания - и даже не потому, что виновато боится. Ей как будто это кажется лишним, потому что ей непременно сделается больно, если она почувствует вновь сдержанность за его любящими и бережными объятиями, в которых он держал ее после ночного разговора.
А еще она всю ночь думает, что было бы если бы она не таила это в себе. Если бы не пыталась жить так, делать вид, что нет ничего, что терзает ее мысли, нарушая покой. Если бы сказала сразу, если бы они успели... если решение проблемы было так близко, что один единственный разговор позволил бы изменить этот месяц, преобразить его для них...
Думал ли о таком Этти? Принимая ее поступок на словах, прощая и призывая не оправдываться... Думает ли он об этом сейчас?
Она хочет спросить. Глядя на него, завести этот разговор, но что-то останавливает. Быть может случайно пойманный опустошенный взгляд, в котором даже нет никакой мольбы - лишь ожидание самых печальных в их маленьком мире новостей.
В ее голове много призрачных скользящих мыслей и все они как дождевые бабочки, тающие на руках.
Второй день суматохи, праздных разговоров о торжестве, вот только внутри больше нет ничего торжественного. Нет былого предвкушения, нет желания облачиться в собственное платье и, сжимая в руках букет, чуть менее приглаженный, чуть более полевой, идти к нему, не боясь посторонних взглядов.
А ты?
Поглядывая на Этти,  Мария хочет почувствовать в нем единство, потянуться к его руке не вскользь, а осмысленно, зацепить, чтобы не отпускать, притянув к себе так, как можно обнимать лишь того одного единственного.
Их разговоры поспешны и говорят они преимущественно короткими репликами и о том, что будет сегодня. За завтраком, мимолетно, не касаясь основной темы, как если бы она оказалась под запретом, чтобы, стоя в саду и произнося источающие силу клятвы не умирать внутри каждый раз, на каждом слове, преисполненном веры и надежды.
Там, в комнате, ждет ее сшитое платье с тонкой, красивой вышивкой. Оно тоже означало любовь и мир, который они собираются выстроить вместе.
Этти смотрит на нее, но как будто бы не видит. Смотрит на ее губы и улыбку на них, когда она обращается к нему. Думает ли он о том, что в этой улыбке спрятано какое-то послание, которое необходимо расшифровать? Мария не знает и сама толком не может понять.
В особняке Спенсеров нет стилистов и помощников и она стирает свой белый с маленьким блестящим стразом в цент ногтя на указательном пальце лак. Теперь на ее ладони блестит лишь обручальное кольцо, выделяясь на фоне светлой кожи. Мира в обличье блестящей птички жмется к локтю, перелетая со спинки кресла на подлокотник. Мария гладит ее со своей спокойной улыбкой и эта странная неестественность внезапно пролетит сквозняком из окна очень знакомого ощущения. Пустая, их с Этельстаном спальня отзовется в ней мгновением липкого страха. Такого, который был в дни ее проклятия и хрупкого тельца фамильяра рядом. Сделается не по себе и пугливый взгляд пробежится по обоям, будто пытаясь поймать пробежавшую, невесть откуда взявшуюся, тень, воспоминание.
И о чем она только думает...

Этти она находит на террасе в саду - том самом, где должны быть вскоре расставлены стулья, но пока льет проливной дождь, оглашая все мерной дробью неспешно завладевающей своими правами поздней осени. Здесь можно просто слушать дождь, прячась под широким козырьком. Можно наблюдать как падают дождевые капли на кусты и поздние цветы, поддерживаемые магией, как скапливаются на вымощенных камнем дорожках прозрачные небольшие лужицы.
Здесь можно не думать.
Думает ли он? Его лицо повернуто к саду и в спине, в рубашке, прячущей тонкие лопатки Марии вновь видится хрупкость бумажного журавля - не это ли было ее фатальной ошибкой? Вера, что она может скрывать столь важное событие от него в надежде уберечь и вот... вот, что оказалось теперь.
Откуда эта горечь? Если он сказал, что любит ее, если она сказала, что любит его и никто из них не соврал и не притаился, что-то пряча в закрытом для другого сердце.
Мария в своем домашнем платье, светло-бежевом, с маленькими синими, вышитыми на ткани, цветочками ступает неслышно в мягких туфлях, останавливаясь чуть поодаль. Сцепляет ладони, опешившая, секунду не знающая, как начать.
- Этти... знаешь, я тут подумала - мы не обсуждали это заранее, но тебе бы не хотелось куда-нибудь уехать? - несмелый, голос набирает оборот, когда она подходит ближе, когда кладет руки на перила и поворачивая голову, смотрит на его профиль. - Куда-нибудь к морю... скажем, в Европу. В Испанию или может быть Францию. На время, пожить там. Погулять вдоль линии прибоя, - она мечтательно смотрит в сад, уверовав в свои слова и в идиллию, которая нарисуется в мыслях. Согревающая сердце картинка, словно с экрана какого-нибудь фильма, где счастливые улыбки не сходят с лиц даже если сердце бьется в болезненной агонии.
Пахнет холодным дождем - тем, что все дальше отодвигает их от воспоминаний об осеннем солнце. Магам ничего не стоит развеять маленькое пространство вокруг нужного участка и, наверное, вскоре так и будет сделано.
За всеми этими бесхитростными мыслями Мария старательно не думает о ребенке, за эту ночь ставшим почти что потерянным в астрале осколком некогда возможного прекрасного видения. Сном, не ставшим реальностью.
... а может и прав Этельстан, когда видит ее в траурном платье и скучающей омертвевшей маской. Может она, не планируя и не веря, и правда становится такой.