Вождение помогало сконцентрироваться. В любом другом случае он, пожалуй, не осмелился бы так просто говорить о наболевшем. Механические движения, на дороге не может быть полутонов привычных для человеческих разговоров недосказанностей. Весь предмет, который преподавал мисс Клемент в школе касался этих недосказанностей, невозможностей поговорить о чем-то прямо, боясь, что тогда атмосфера потеряет в ценностности. Литературная среда жила на этом, паразитировала. Во всем были двойные смыслы, какая-то иная мораль и иные вместе с ней и ценности. Что-то, что Этельстану с возрастом становилось все сложнее понимать или принимать. Все эти загадки в общении с противоположным полом - может потому отец и предпочитал такой вид взаимоотношений? Жена для семьи и для статуса. Содержанка для простоты отношений (все просто когда речь заходит о деньгах и оплате, но ни в коем случае не касается чувств) и красивой картинки перед деловыми партнёрами. Когда-то он думал что покрывает отца, не рассказывая матерей о его...изменах. Его пропитанный высокими идеала и разум сопротивлялся (эти идеалы несла в себе и мисс Клемент на уроках литературы), не мог принять подобных отношений между мужчиной и женщиной, считал это предательством, делал свою мать жертвой, но потом, с возрастом он понял. И наверное даже где-то внутри себя на половину принял.
Где-то в перерыве на ланч, на летней терасе только что открывшегося ресторанчик модного бренд-шефа, Кейт объясняла ему прописные истины этого мира, перебирая трубочкой осколки льда в своём красиво украшенном коктейле, улыбалась и смеялась каждый раз, стоило только взглянуть на шокированное лицо Этельстана.
- Вообще, так всем проще, - в её глазах пролегала тайна всей цивилизации Майя и она ею так легко и задорно делилась со своим бывшим клиентом, а ныне приятелем. Или другом. Тем, кому можно было раскрыть основополагающие секреты своего ремесла и не бояться осуждения.
При свете дня она уже совсем утратила любое сходство с кем-то ещё, а может потому что он никогда не видел мисс Клемент в подобных пейзажах, лишённых учительской выправки. В летнем сарафанчике на бретельках Кейт выглядела полной жизни, активной и любящей всех вокруг. Не за деньги, а просто так.
- Не понимаю, - честно признался он.
- Ну что же ты такой непонятливый. Я чувствую себя старшей сестричкой с тобой, - хохотнет она.
- Это место уже занято, - признается Этти и правда ощущая определённое сходство, но старательно выкидывая его из головы.
- Для некоторых, между прочим, это вполне себе тема, - продолжит Кейт ради шутки, но развивать не будет. - Ну вот представь свою мать. А теперь представь её на веселых статусных пьянках на которые ходит твой отец. Или на яхте, прыгающей с кормы, пока он ведёт неофициальные переговоры. Думаешь ей будет весело создавать красивую картинку и улыбаться всем вокруг? Конечно нет. Это утомительно для кого-то, у кого и без того забот хватает. К тому же все просто - с женой связывают чувства. У всех разные, конечно, но тем не менее. А здесь это скорее just fan. -   Кейт кивнет сама себе со знанием дела и высосет из трубочки остатки коктейля.
- Just fan, - повторит задумчиво за ней Этельстан, осознавая как смиренно принимает правила игры описанного ею мира. Да уж, представить свою мать в тонкой полоске бикини, резвящейся в бассейне на яхте под модные диджейские треки ему и правда показалось делом крайне сомнительным.

Всё всегда упиралось в эти чувства. Когда он пытался себе объяснить, что чувствует, когда пытался вспомнить себя и понять, что чувствовал. Глядя в лицо Марии, сидя напротив, он бы не осмелился. А так у него была фора и руки на руле и возможность смотреть вперёд, пока она размышляла над его словами. Хоть они уже почти приехали. Лучше всего было сказать правду - на её вопрос. Без этих полутонов и обходных осторожных маршрутов, за которые ей бы захотелось зацепиться, чтобы снова упрекнуть его в чём-то. Сразу признать себя тем, кто поступил неправильно. Опередить её на шаг, лишая возможности зацепиться за то, к чему он мог быть не готов ещё раньше. А так у него хотя бы появляется пространство для маневра. И к этому, стоит думать, она не была готова.
- Ты не был мерзавцем. Это я повела себя так, как не следовало... - севшим голосом ответит Мария, заставляя повернуться к ней, услышав вдруг новую интонации её голоса. Совсем незнакомые по школьным будням.

Марии кажется, что она погорячилась. Бессильный поток её мыслей вертелся в голове, то и дело налетая на убранство шикарной машины и на Этельстана в этом всем чувствующего себя гармонично. Это она боялась лишний раз пошевелиться, сдвинуться, показать себя растерянной и усиленно маскируясь за ту, которой свойственно нападать. Ещё немного и отчитывать его с охотой учителя, чутко замечающего каждый недочёт своего ученика, чьё авто слишком шикарное, а образ слишком недосягаемый и незнакомый. Кто перед ней?
Какой ты теперь Этельстан? Всё ещё тот, знакомый ей подросток? Или взрослый, что почти отчитывал её в своей комнате, по-взрослому же сурово расставляя приоритеты так, как даже она не умела. Рациональный, не терпящей всей этой эмоциональной суеты, стыдящийся её, как стыдится любой, кто не привык говорить о своих чувствах.
Чем ты живёшь теперь? О чем думаешь? И думаешь ли обо мне теперь плохо, как о той, кто была однажды так недосягаема, а теперь так легко сдалась, словно понижая свою ценность и значимость до возможности быть купленной, нет, подаренной просто так.
Ей нужно сказать ему, что она не такая. Что не спит со всеми подряд, что не настолько отчаялась, да и не отчаялась вообще. А то что случилось, то, что между ними произошло...
Он слишком методичен и уверен в том, о чем сейчас говорит. Так легко вспоминает, словно завалявшийся в кармане цент, выживает на свет, показывая и ей. Ничего бережного и личного - всего лишь воспоминание из прошлой жизни. Даже если то, как он говорит это совсем не походит на издевку - на признание собственной детской глупости, когда находишь спустя годы так и не отправленное любовное письмо и не понимаешь как такую глупость можно было однажды написать. Он говорит это совсем иначе, но что может сказать Мария? Спросить сколько прожила его любовь, которой он не хотел её больше беспокоить?
- Ты не мерзавец, - повторит она уже увереннее, придавая своему голосу твёрдости, но не развивая больше тему собственной оплошность, так внезапно даже для себя упомянутую. Примечательная учительская черта - вещать даже когда мир внутри качается на тонких сваях, а то и вовсе проваливаясь на уровень вниз.
- Я встречала мерзавцев и они ведут себя абсолютно иначе.
Она не упоминает о своём красочном предположение об одной смске с адресом вместо всей этой...роскоши иначе точно выставит себя кем-то, в кого ему было бы стыдно однажды влюбиться.
- Мерзавцам часто не хватает воспитания, которого у тебя достатке. Или, к примеру, сопереживание, коего они вообще лишены. Ты же наделён им и можешь чувствовать то, что чувствуют другие. Это почти всегда - залог того, что уж кем, но мерзавцем тебя не окрестят. - Она вдруг начинает вещать охотно, вдохновляясь своей речью и сама же слыша эти проклюнувшиеся учительские нотки яростных убеждений в которых отличники стараются и поэтому молодцы, а пофигистам на всё пофиг, ну а мерзавцы...те просто срывают уроки и доводят до слез учителя. И речи здесь нет кто там кого трахнул. Этой темы она старательно избегает, глуша внутри новые оттенки и без того красочной паники, стоило только разговору, причём во многом с её подачи, переметнуться на опасные темы.
Мы уже извинялись, помнишь?
Марии кажется, что она готова выпрыгнуть в окно машины вместо того, чтобы смотреть в пасть этому хищному зверю, который и без того откусил от неё в свое время кусок уверенности в своей профпригодности и понимания, что вообще должно быть в её жизни дальше.
Она молчит почти упрямо. Ей не хочется думать, что всё то время, что она не забывала, что было тогда между ними - что он об этом не забывал тоже. Думал о ней, вспоминал и понемногу разочаровывался, как то и происходило обычно. Она не была первой учительницей в кого влюбился её ученик. А он, следовательно не был первым, кто полюбил и тянул этот груз дальше, искажая настоящее. И в том снова был виноват её непрофессионализм.
Молчит Мария и про то, как он называется их встречу свиданием. Вскользь, может даже не замечая.
Она уверена, что та стайка студенток были бы по уши счастливы если бы Этельстан поджидал именно одну из них. Если бы улыбался так располагающе и если бы не мялся от неуверенность, бескомпромиссно назначая свидание. Они, быть может, решились бы даже на самые смелые заигрывания прямо в салоне авто, подставляя колени на более тщательное обозрения, беря его ладонь в свою и двигая вверх платье. Ну или же не церемонясь ведя свою ладонь вверх по колену к складкам в паху.
Что же не так с Марией, если она поворачивает голову в другую сторону и так легко, даже весело замечает:
- А вот и Норвегия! Кто бы мог подумать, что нам даже не понадобится пересекать океан.

Тишина двигается над ними по ступеням в сам ресторан. Осязаемая и ощутимая, Мария может увидеть как рябит воздух, полнящийся черными наэлектризованными мушками. Они вибрируют, заполняя собой пространство недосказанности, оставшееся после того, как она ничего не говорит на его повторенное спустя четыре года "люблю".  Он не пишет его маркером на доске - оно вырезано на уголке парты или посередине учительского стола - на том месте, где принято класть школьные работы и журнал. Так, чтобы всякий раз, отнимая их, перемещая или избавляясь, вновь и вновь возвращаться. У учителей есть целый кодекс этики на этот счет. В нем черным по белому написано то, что порицается и что одобряется. Внимание и индивидуальный подход - одобряется. Внимание и индивидуальный подход сверхнормы - порицается.
Это довольно сложная система, но любой учитель скажет, что в ней как раз ничего сложного и нет - когда ей следуешь и её придерживаешься.
А не так...
Он больше не пытается с ней говорить об этом. Просто каждая проведенная секунда молчания вместе - черная дребежащая мушка над их головой. Облако беспокойных помех, в которых тонут все начатые и незаконченные темы. Все оборванные нити, которые она старательно по указке режет ножницами как снежинки для украшения класса на Рождество. С подростками бывает сложно, - директриса Аркхемской общеобразовательной школы поглядывает на Марию оценивающе. Она ждет от неё каких-то сюрпризов или недвусмысленно намекает, что ей как молодой женщине было бы куда спокойнее с... детьми. Марию это изрядно обижает и она заверяет, что хочет преподавать старшим классам. Она говорит, что это личное и что ей хочется показать тем, кто остро переживает и принимает мир вокруг и своё место в нем то, что ответы кроются в них самих. Главное - уметь распознавать их, а что как не литература способствует и помогает этому. Разве нет?
У неё в тот момент такой взгляд - горящие глаза и неистребимое ни капризами или бойкотами желание двигаться к поставленной цели. Её уверенности позавидовал бы кто угодно и разворачивать её за дверь самое настоящее кощунство.
Ей в сотый раз напоминают о стиле одежды и о некоторых бесконтрольных фантазиях пребывающих в столь волнительном периоде взросления мальчиков.
Любовные записочки от анонимов на смятых тетрадных листах появляются почти сразу. И похабные стишки, брошенные под партами якобы случайно. Это её не трогало ни капли, ни единой секунды, являясь всего лишь следствием повышенного интереса к девочкам не все из которых оказываются отзывчивыми на их ухаживания. Мария не обращала внимание, не впуская это в себя. Иногда им нравилось строить ей влюбленные гримасы и вздыхать, ещё посылать воздушные поцелуи, за которые уже полагалось замечание. Какое-нибудь саркастичное, желательно, чтобы парочка местных заводил оценили его своими смешками - общественное самосознание играло свою роль - её уважали, а того, кто всячески пытался выразить свой чрезмерный интерес - ставило на место. Она считала, что отточила этот механизм идеально, гордилась собой и вышагивала по школьным коридорам уверенно, может быть где-то в мыслях лелея не просто звание лучшего учителя, нет, подобные награды ей были без надобности. Ей хотелось знать, что её работа приносит плоды. Ей хотелось думать, что она открывает для детей, уже таких взрослых, нечто особенное, подталкивает их к миру эмоций, к умению слушать и слышать, чувствовать и сопереживать. Она думала, что у неё отлично получается, она верила в это, пока...
И только Этельстан Спенсер оказался первым. Первым кто пролез под давшую трещину броню речного трамвайчика, показывающего посетителям на борту красоты здешних пейзажей. Всё совпало в тот день. Всё. Её растерзали голодные дикие зверьки, набрасываясь целым скопом сразу, а когда она вырвалась и сбежала - он пришел по её следам. И она не сдержалась.
Она тысячу раз фантазировала себе какой-то иной вариант их разговора. Её опрятный внешний вид и благожелательную улыбку. Она не выгоняет его прочь за порог и беседа на кухне очень волнительный для него момент, но она рада поговорить - она рада рассказать ему обо всем, что может его волновать. Объяснить, что его влюбленность характерный для его возраста момент. Что ей очень приятно, что она смогла заинтересовать такого интеллигентного юношу как он, несомненно, лучшего её ученика за последние годы. Образец того, как можно говорить с чувством о каждой книге, как выражать свое мнение, заглядывая глазами живущих на страницах книг героев, чувствуя то, что чувствуют они, не учась эмпатии, уже умея ею пользоваться. Но Мария всего лишь его учительница, та, которая останется на следующий год после его выпускного класса, в то время как у него впереди столь важный и волнительный новый период в котором будет всё - и новые знакомства и, конечно же, обязательно настоящая любовь, ведь как без неё?
Он мог бы её возненавидеть сразу, но через какое-то время бы понял, а расстались бы они добрыми друзьями, как и следовало ожидать. Это было бы просто и понятно, то, как и следовало поступить настоящему учителю и наставнику, коим ей и хотелось быть.
Но всё получилось не так. Почему всё получилось не так?
А теперь она шла впереди, а Этельстан шел за ней и всё вокруг них кричало беззвучно о том, что всё когда-то случилось не так. И когда у неё был выход остановиться - она не остановилась. И когда у неё был выход не ходить к нему домой и не целовать его после выпускного. И когда она всё еще могла сослаться на другие дела, а не сидеть с ним напротив, аккуратно разговаривая обо всем, что не касалось прошлого. Их совместного прошлого. Избегая этой темы, как уже однажды пережитой. Умоляя его мысленно это пережить, потому что...
Так легко сорваться, когда всё еще не в порядке. Даже спустя четыре года и смену места жительства.
А ты? Ты в порядке или это всё часть взрослой жизни, в которой мы теперь оказались вдвоём?

Ей нравится как он говорит о ресторане. Какими словами и как выписывает атмосферу места, в котором никогда не был. Так, словно уже готов был там побывать - увидеть всё собственными глазами, как увидела только что она. Мелкие мушки над их головами вдруг притихнут и что-то может пойти как надо, Мария готова умолять об этом, но Этельстан, разумеется, не в её власти. Он - успешно притворяется. На этот раз совсем как взрослый.

- А помнишь, что ты написал в сочинении по Сэлинджеру? - Спросит внезапно Мария после третьего бокала вина. Белое и сухое, оно должно идеально подходить к морепродуктам и она, несомненно, чувствует этот богатый купаж, мягко обволакивающий её рот после солоноватого привкуса устриц с легкой кислинкой лимона, а заодно, помимо рта ещё и её сознание.
Этельстан неуверенно качает головой, прищуривая свои восхитительные голубые глаза. В мутных норвежских водах они - маяк, что вытягивает к свету.
Мария лишь притворяется, что смотрит на него глазами бывшей учительницы, что видит его таким и только. Она мысленно всё прокручивает каждое его слово, обращенное к ней.
Это тупик. Мы уже делали так, помнишь?
А ещё она, конечно же, вспоминает его без одежды.
Или это уже четвертый бокал?
- Над пропастью во ржи. Тогда был урок, где каждый мог выбрать любую книгу, которая нравится и которая оказала на него влияние. Почему-то многим казалось, что это смешно - рассказывать про "Сумерки". Они считали, что это манифест, но, разумеется, выдавали себя с головой, - Мария чуть склоняется к нему, звуча как заговорщик, негласно возводя его в ранг нынешних соучастников. - Мне было не сложно понять, что могло привлекать в Сумерках, даже отбросив все эти шутки в духе - мисс Клемент, разумеется, ничего не поймет.
- Потому что мисс Клемент тоже читала их? - Этельстан спрашивает шутливо и это кажется первым звоночком того, что она его смогла заинтересовать. Его "мисс Клемент" проходится по ней тепло и бархатно, переплевывая весь насыщенный букет вина.
Если только дело было не в том, что он сейчас посмеивался над ней как на той, кто так легко напилась в компании "мерзавца", как он окрестил себя сам.
- Возможно, - неопределенно качнет она головой, дрогнув уголками рта и явно намекая на верность его предположения.
- Но речь не об этом. Я помню, что ты написал. "Хорошо бы каждого взрослого, кто сейчас воспитывает детей или считает себя образцом для подражания, заставить перечитать этот роман ещё раз. Они будут отпираться, говорить, что книга не для них, она для нас, нам в назидание, чтобы мы были послушными и не убегали из дома и не бросали учебу, но это не так. Книга для них, для взрослых, чтобы они могли почувствовать, что это такое - когда ты садишься на поезд до Нью-Йорка и бродишь по нему, потому что дома тебя не ждут".
Ей кажется, что она произвела на него впечатление. Настолько, что он не расплывается в улыбке, как мог бы - той самой улыбке, которой принято отмечать ничего не значащие для сердца победы. Или той, которая будет лишь красивой картинкой для окружающих, когда мысли заняты совсем другим. Что-то меняется в его лице, совсем как в темных норвежских водах приближается к ним из глубин какое-то сказочное существо, самая редкая норвежская рыба о которой слагают легенды. И которую тоже обязательно окрестят чудом.
Ей вдруг сделается тревожно - привычно. Так что алкоголь, испугавшись, поспешит выветриться из головы, возвращая бразды правления сознанию логичному и реальному. Она действительно забеспокоится, вслушиваясь в эту длинную паузу, что он сейчас сделает ровно то же, что и она.
Глупо переведет тему. Спрячется как ракушка в свой панцирь, как устрица - да так, что никто не сможет её открыть - только если не взять тупой нож и не надавить как следует, открывая то, что открывать, быть может, и не следовало. Она уже хочет попросить прощение за то, что ляпнула что-то невпопад. Что перешла незримую границу и что этого, конечно же, не стоило делать, ведь он, так или иначе, всё-таки однажды был её учеником. И Мария почти готова открыть рот и сказать, это, когда Этельстан, словно возвращаясь из далеких вод, вдруг тихо улыбнется ей:
- Теряться и находиться, - скажет он, смягчаясь в ровных, выпрямленных плечах.
- Что? - Мария не сразу поймет.
- Там было. Взрослым хорошо бы почувствовать на себе, что это такое - теряться и находиться. В Нью-Йорке.
Оно снова между ними. Это молчание. Только другое - выражающееся во взглядах. Мария не отводит взгляд и смотрит на него ровно, а он вторит ей своим долгим и глубоким взглядом. Но это не выразить словами так просто - то, о чем сейчас она думает. То, какие вопросы хочет задать и то, на какие его вопросы хочет ответить.
И вот мы в Нью-Йорке, - молча произносит она и что-то внутри неё щелкает, зажигая свет.

Экран его мобильного на столе вдруг полыхнет сигналом вызова. Мария не опускает взгляд и не присматривается, да и вряд ли испытывает в том потребность. Периферийное зрение и без того улавливает красочное фото на нём, наверняка достойное в инстаграмме ни одной тысячи сердец.

Этельстан преображается как тот, к чьему сердцу она смогла подобрать подход. Среди  тишины и покоя, среди саднящего горла от безмолвного крика, не способного выразить то, что требуется - нашла этот ключик, подцепила его пальцам.
Меняется своим загоревшимся видом и своими  принявшими иной, личный, оттенок манерами.
Совсем уже взрослый мальчик.
Перед ней сидит молодой мужчина - ещё юный, но во взгляде всё больше скользит той заигрывающей уверенности, готовности перевести невинную игру в нечто более взрослое, повышая ставки, не спрашивая, но ожидая и от неё того же. Он иногда ещё по привычке вспоминает себя прошлого, но это лишь следствие их совместного времяпровождения. Когда учительница строга, он тот кто будет слушаться. Как с родителями - чей авторитет и воля в некоторых вопросах непоколебима до самого конца, пусть и теряя по крупице, уступая место, но все равно оставаясь.
Но прошлый, семнадцатилетний Этельстан конечно же не умел так заигрывать одним взглядом, этим красивым прищуром, когда то ли шутка, то ли провокация, а всё вместе бесстыдное и откровенное кокетство, не мог улыбаться так, словно сам взял на вооружение мораль Чеширского кота. Не всю, но многое, хоть Мария и готова была поспорить, что в произведении Кэролла он - Алиса. Даже если всегда хотел быть или мнил себя кем-то другим. И семнадцатилетний Этельстан конечно же не отбивал направленные в его сторону обращения так живо и хлестко, словом за слово утягивая в опасные воды полные аллигаторов, рисуя над ними мостик, ведя по нему за руку, позволяя даже опереться.
Она не умеет представлять его школьником теперь. Только вспоминать тот оставшийся в памяти образ и может быть даже лелеять его - на добрую и долгую память.
Он много молчал в тот день на уроке и был очень сбивчивым после, совсем не понимая зачем ему всё это. Двигаясь по инерции, цепляя и вдруг перетягивая на себя всё внимание, весь гнев Марии в отношении тех, других его одноклассников, которых разбросала по миру жизнь. Кто куда отправился, кто где был. Да и мисс Мария Клемент осталась в их памяти размытым пятном - вроде была когда-то красивой, но кто знает какой она бы показалась теперь незамутненному уже не школьному взгляду? Слишком худой и бесформенной? Блёклой, не умеющей быть раскованной, как встреченные ими девушки после школы. Или недостаточно умной и деловой, ведь школьный учитель явно не та профессия, которую выбираешь для своего материального благополучия и дальнейшего безбедного существования. Никакого французского вина, наверняка, самого натурального из всех. Никакого блюда с устрицами на льдистом подносе от которого сквозил пар. Может быть пицца, конечно же, кофе, чаще тот, который она сама же и делает. Имеет банковский счет и откладывает каждый месяц деньги. На какую-то большую мечту, только какую ещё не придумала. А может уже забыла.
От неё наверное ждут утонченности, а всё довольно буднично. Книжка перед сном в кровати. Надо бы заняться пробежками, потому что это модно. Ну и для здоровья, конечно же, тоже полезно. Иногда, в кофейне неподалеку от колледжа, она стоит в очереди и подслушивает разговоры возможно её одногодок или тех, кто даже моложе. Вечно занятые и очень деловые, без конца обсуждающие сделки и курсы акций на бирже, беспокоящиеся о том, что Марии даже не приходило в голову. На факультете бизнеса и экономики ведь такие и учатся? А может такие работают в компании его отца.
Эти мысли кажутся чем-то вроде следствия, а причина вот она - ещё отражается в её глазах откровенно недвусмысленной и совершенно не изобретательной фотографией на экране.
Мария ведь даже сочувствует - это ужасно неловко. Флиртовать на свидании с одной девушкой, так легко спалившись перед ней другой, даже если это всё - вообще не то, о чем она подумала. Это - случайное совпадение. Это - глупый розыгрыш, когда спьяну вы обмениваетесь фотками и делаете другие глупые вещи. Разве такого не бывает? С кем-то, но не с ней - с кем-то ведь точно бывает. И вот это - тот самый случай, та самая превратность судьбы о которой затем слагают смешные истории, как о чем-то пережитом и прожитом.
Вроде этой их встречи.
Только чуткие до чужого парфюма барышни, прыгая на сидение машины состроят подозрительную гримасу, в чем-то столь же шутливо обвиняя. А если и захотят спросить - всегда можно сделать вид, что ответ их не касается.
Его протяжное мисс-с-с Клемент ещё приятно и сокровенно щекочет пьяные мысли, если Марии захочется притвориться, что и правда ничего не было. Она не заметила - взрослые не смотрят на то, что их не касается. Для взрослых это залог спокойного времяпровождения и безоблачного существования.
Но что-то ведь она чувствует по отношении к нему? Если ей хочется, чтобы он её обнял, чтобы на этот раз не было той стыдливой неловкости и спешки и больше не было никакого застрявшего в своем возрасте ученика, поджидающего её под дверью квартиры и непедагогичного поступка учительницы, которая мечтала, чтобы ей доверяли ученики, для неё всё же ещё являющиеся детьми. Хрупкими созданиями, в которых всё так сложно устроено. Которых так нещадно калечат и подравнивают по краям их родители. А может и они сами. И всё будет иначе теперь. Неспешность и плавность прикосновений, заставляющие погружаться в ощущение момента, каждого его чуткого прикосновения, исследующего её тело, как и она будет касаться его - обнимать, окружая и обволакивая тем, что когда-то не могла себе позволить, копила все эти годы, чтобы обрушить на него, погрузить в себя теперь уже не прогоняя. Чтобы потом ещё лежать, обнимая друг друга, переплетая пальцы, устало перебирая смешливые слова, лишенные своей тяжести и замолкая, но не испытывая больше в том молчании стыда. И утро обязательно будет идеальным - может быть затянутым серыми тучами и дождливым, но от того всё равно - их совместным. 
Только вот в чем загвоздка, Этельстан. Если не будет воспоминаний о том, как ты был учеником, признающимся в любви, а я была учительницей, ведущей уроки, то что тогда будет общего между нами? Ты будешь мужчиной со своей жизнью, непонятной, недоступной мне. А я буду женщиной со своей жизнью - очень блеклой и скучной для тебя. Не чета тем женщинам, которые, наверное, теперь тебя окружают.
Ты в это не поверишь, если я скажу. Но это нормально. Не верить. Ты бы ведь не поверил, если бы четыре года назад я сказала, что однажды эта влюбленность пройдет, уступая место настоящей любви, выросшей из взаимности. И это, конечно же, тоже нормально.

Когда он возвращается, Мария задумчиво сжимает в ладони бокал, улыбаясь своим мыслям. Она не надевает маску прежней отстраненной учительницы - строгой и равнодушной по своей природе, ведь равнодушие тоже неотъемлемая черта без которой не протянешь в школе и дня и улыбается всё так же. Она ведь уже признавалась, что вернуться к уроку даже если мир рушиться есть черта, которую необходимо воспитывать в себе, если хочешь преподавать.
- На твоих мыслях обо мне и вопросе, хочется ли мне их узнать. - Она перефразирует его вопрос хитрым образом, меняя смысл, в то же время и оставляя его прежним. Удивительная смелость, но ведь она всё ещё пьяна. И её улыбка всё ещё та самая - которой только шептать на ушко, что каким-то случайным образом обронила где-то свои трусики, так явно намекая на очевидное продолжение.
- Разумеется. Было бы несправедливо назвать тебя выскочкой и не дать возможности отыграться, - её взгляд устремляется к нему, впервые такой проницательный и заигрывающий. - Но перед этим кое-что другое, - Мария видит, что Этельстан уже готов продолжить, готов озвучить что-то и потому опережает его, оставляя ни с чем, но лишь на короткий миг. - Другой вопрос, мистер Спенсер. Точнее - загадка. Как у сфинкса, стерегущего проход в сокровищницу, полную несметных богатств. Для каждого своих. Но и отвечать нужно как сфинксу - одним словом и без объяснений. Сфинксы понимают лишь чёткость, но тебе, держу пари, не составит труда дать ответ, - чуть склоняет голову, поглядывая исподлобья, пока упирается локтями о столик, пальцами раскачивая свой полупустой бокал на весу, напуская на себя таинственности, воображая себя ни кем абы, а целым сфинксом, который по преданиям за неправильные ответы карал смертью. Но она не так смертоносна.
Если он напрягся, то не подал виду.
Зачем это всё если ты... если ты уже нашелся?
- Каждый в своей жизни что-то ищет. Что ищешь ты? - Улыбнется, после короткой паузы шепнув губами: - Одно слово.
Впрочем, спохватившись:
- Но так как ты был хорошим учеником, ты можешь потребовать подсказку.
- Подсказку.
Этельстан сообщает о своём решении почти сразу - как человек, который предпочитает в начале получить всю возможную информацию, а затем уже думать.
Мария поднимет глаза к потолку, задумавшись, прежде чем вернуться к лицу мужчины. Предполагая заранее, что это его не удовлетворит. Она сказала что он выскочка, но не сказала того, что ему когда-то обязательно хотелось быть правым во всем. Характерная черта, навязанная требовательными родителями.
- Я попробовала устриц, потому что я хотела и искала новизны. Они приятные, хоть и специфичные, - чуть усмехнется, кивая головой. - А ты взял то, что берешь всегда. Тебе не хотелось чего-то ещё, если ты конечно всё здесь уже не перепробовал и обо всем не сложил своё мнение. Ты искал то, что тебе привычно и не вызовет вопросы. Но не всегда, конечно, то что хочется совпадает с тем, что мы ищем. Я уехала в Нью-Йорк, потому что хотела ответов, но на самом деле искала нечто другое. - Раскованной и откровенной, ей проще сейчас делиться таким. Или всё дело в нем, в том, что ей удивительно просто открыться ему, внимательному слушателю, сейчас получающему какой-то важный жизненный урок. Пусть и из уст подвыпившей учительницы, обвиняющей себя в совершенной профнепригодности. - А некоторые в этом поистине огромном городе ищут загадки, а ответы им не так уж и важны. Они и в половину не так интригующи и совсем не будоражат фантазию. Одна моя знакомая искала фундамент для своей будущей жизни, а другой... - она призадумается на миг, потупив взгляд, - лекарство. Не для чего-то конкретного, скорее чтобы было в аптечке на всякий случай.
Мария помнет кончик салфетки, складывая её треугольником и так ещё раз, после чего улыбнётся Этельстану, так недвусмысленно подбадривая его не бояться ответить. Кому как не ей знать, что неправильных ответов не бывает.

Что в сущности Марии известно об Этельстане Спенсере? Помимо тех вещей, которые ей кажутся очевидными и которые она могла знать как учитель. Дату его рождения и точный возраст. Внешние характеристики такие как цвет волос и цвет глаз. Ей повезло побывать у него дома и она даже имела краткий диалог с его матерью. В общем-то и всё. Дальше шло сугубо её личные наблюдения следующие неотделимо от субъективного мнения и оценочных суждений. К примеру, как он ведёт себя на уроках. С поправкой - её уроках, ведь личность учителя так же играет значение и то, сколько авторитета в его руках сосредоточено. А что там с наблюдениями, касающимися его поведения вне её уроков? На этот раз база была не столь обширна, если брать в расчет те разговоры, которые имели место быть между ними. 
Опираясь на всю имеющуюся у неё информацию Мария могла составить самое скудное о нём представление, а значит все пробелы приходилось заполнять вещами более индивидуальными то есть её предположениями. Предположения эти были основаны на базе, состоящей и сотен прочитанных книг,  дополненных просмотренными фильмами и сериалами. Иными словами, она разукрашивала деталями его образ основываясь на всём и том, что просто приходило ей в голову в том числе. Его мать показалась ей требовательной и строгой, а это почти наверняка означало то, каким он перфекционистом мог вырасти. Она не выглядела той, кто признает за сыном ошибки, но что это означало - что Этельстан попросту никогда не совершал ошибок или то, что она их не хотела замечать? А что там с фигурой отца в семье? Его в тот момент не было и поговорить она с ним не могла - его она даже не видела вживую, зато видела пару раз на обложке местных газет. Для Аркхема он был человеком не просто известным - выдающимся. А у таких людей обычно слишком мало время на свою семью. Им некогда принимать активную роль в воспитании - они предпочитают скинуть это на других - своих жен и педагогов. И при любом удобном случае потребовать со всех сполна. Этельстан не был частью компании. Его не видели курящим за школой, не делали ему замечание за чрезмерно громкие крики в закусочных или залах кинотеатра. Он сторонился их или они сторонились его? На её уроках он был всегда сосредоточен, внимателен и пунктуален. Но только на её уроках - на других он предпочитал не появляться вовсе. Избирательность? Или грамотный менеджмент времени - да, ей тоже знакомы эти модные словечки. Он был на домашнем обучении, но никто из школьных учителей не ходили к нему домой - Мария была первой. Нужно было полагать, что все учителя были теми, кто специально приезжал к нему домой для занятий. Бостон был неподалеку, но это всё равно - время. Так не лучше ли было отправить его в одну из школ интернатов для элитных детей? Здесь Мария сделала засечку, крепко задумавшись, но разгадка, на самом деле, была не сложной - очевидно, тогда бы ему пришлось надолго уехать из дома, где обитала строгая и требовательная мать под чьим чутким присмотром и должны были происходить занятия. Школа же нужна была всего лишь для галочки. Директриса была безмерно благодарно мистеру Спенсеру за очередной щедрый взнос, так что на выпускных экзаменах Этельстан мог бы даже и не появляться - никому в своем уме не захотелось бы требовать от него такого.
Итак... что в сущности Марии известно об Этельстане Спенсере? Она могла бы оценить его одиноким, но нужно ли было ему внимание тех невежественных детей, находящихся в самом расцвете своего переходного возраста? Нужно ли ему было признание, если его он получал лишь от неё и всё потому, что не стремился к иному. Он был красноречив на уроках, сыпал метафорами и с очень выверенной точностью неизменно попадал в цель - его внимательность была скрупулезной, даже педантичной. Он, несомненно, умел быть выскочкой когда стремился всё расставить на свои места, но если подумать, то он редко говорил о личном. Он не ошибался так, как бывает ошибались подростки, когда смотрели на некоторые вещи через призму своих переживаний. Выставленный на всеобщее обозрение, он добивался идеально правильного ответа в котором не к чему было придраться.
...зато о личном он писал. Это Мария поняла не сразу. Идеальная схематичность сочинений вдруг давала слабину как пробоину в лодке. Струйка была тонкой, но всё же была. Она всегда делала пометки за интересные мысли в сочинениях. Часто, они были скорее подбадривающими для большинства учеников. Для Этельстана она была более красноречивой. Ей хотелось показать, что его мнение тоже имеет значение. Немаловажное, оно могло быть даже лучше, чем мнение признанного критика - ведь оно было его. Её комплимент не остался незамеченнным и в следующем сочинении он уже был смелее. Потом он обрел смелость и в разговорах на уроке, расслабляя тот тугой узел, что связывал его до этого.
Она чувствовала себя великим часовщиком - следила как двигаются шестеренки и замечала, где следует подкрутить. Тогда ей казалось, что это признак несомненного педагогического мастерства. Позже - что это лишь подстегнуло его чувства по отношению к ней.
А что Мария знает об Этельстане Спенсере теперь? По прошествии этих лет, за которые его жизнь приобрела новые краски, а он сам претерпел изменения, которые были частью взросления? Слишком мало. Удивительно мало. Может быть даже ничего. То, что помнит, что признался однажды ей в любви и то, что считает себя мерзавцем за то, что инициировала она. Правда ли он считает, что в чем-то виноват перед ней или это лишь острая необходимость объяснить себе почему Мария повела себя так отстраненно после, когда он... когда ему...

Мария посмотрит чуть виновато - это тень вины промелькнет у неё на лице.
Дело ведь не в загадке и не в одном слове, дело в том, что строилось вокруг него, какие чувства вызывало. Он улыбается своим мыслям, а она в этот момент улыбается ему - подбадривая, давая выговориться о том, о чем, наверняка, он не вспомнила уже много лет. В нём так много всего, в каждом слове открытие, в каждом не выраженный намёк, звуча сейчас в ней самой самым громким эхом, согревая теплом. Дети покидают Неверленд и забывают, что это такое - летать и позволять себе быть честными с собой же.
- Принимаю, вот только... - хитро блеснет Мария глазами, хоть и не выглядит уже столь вдохновленной своей задумкой, которая, пожалуй, и правда подходила больше школьникам, стремящимся отыскать свой путь, а не тем, кто по нему уже ступал, - он бы с тобой поспорил.
- Кто? - Этельстан хмурится, уже ожидая какой-то подвох. Возможно, считая, что Мария будет столь бесчестной, что исхитрится и не ответит на его вопрос.
- Этельстан, - просто отвечает она как будто в этом нет ничего странного. - Он бы поспорил со смелостью твоих суждений. И признании себя скучным в том числе. 
Второй раз на его лице появляется это выражение - когда шутка заходит слишком далеко, а смеха за кадром так и не раздается. Мария старается не думать о том, что они разговаривают отныне на разных языках. Настолько разных, что ему будет куда понятнее итальянский, нежели её.
- Как раз никакой сложности нет в том, чтобы назвать любое слово, которое первым придёт на ум, а затем расшифровать его. Например, первым в твоем случае было "дерево". Этельстан бы ответил, что предмет, в нашем случае дерево, несёт в себе сугубо практичный смысл и имеет четкие границы. Так что человек его назвавший явно ищет нечто конкретное, а именно то, на что можно опереться, что можно увидеть и даже потрогать. Возможно, он бы уточнил какое дерево тебе представляется - тонкое, молодое, гнущееся от ветра или же мощное, корнями вросшее глубоко в землю. А уж если трактовать его вместе с твоим воспоминанием, которое, якобы, ты вспомнил непонятно к чему, то становится и вовсе понятно, что в твоём случае покой действительно обозначает дерево, - на этот раз улыбка выходит довольной, пока Этельстан, кажется, пребывает в замешательстве и удивлении. Зато с лица его, Марии кажется, пропадает та гримаса неудовольствия, появившаяся в момент его сопротивления заданному вопросу.
- Ведь именно на дереве ты прятался, чтобы выкроить для себя немного покоя и свободного времени...
Голос на мгновение дрогнет, будто сорвавшись.
Шесть лет и уже итальянский? Господи, по каким таким развивающим программам воспитывала его мать?
Похоже, она приятно его удивила.
- Над солнцем ты бы, пожалуй, посмеялся и ответил, что солнце обладает еще большей конкретикой, ведь оно неизменное и единственное, служит ориентиром на пути людей.  Думаю, тут бы ты заявил, что говорить солнце это как признаться в чем-то куда более сокровенном, нежели когда говоришь "любовь". - Переведет дух, но больше для драматичной паузы.
- Что же касается любви... - Этельстан затаит дыхание - Мария ощущает это стол отчетливо, что ей на секунду делается вновь неловко, а подобного ей сейчас не хотелось бы допустить. Когда она проводит этот урок, - ...уверенна, что именно это бы ты и ответил. Любовь слишком обширное понятие. И все те, кто говорят, что ищут любви не понимают её подлинный смысл. Любовь не может быть конечной целью - скорее, она будет средством достижения чего-то ещё. К примеру, покоя.
Точка в завершении её речи отчетлива, а веселой улыбкой она показывает, что закончила то, что вызывало в нем столько сопротивления.
- Можешь поставить мне оценку, если хочешь, - шутливо цепляет она его, стараясь развеять то напряжение, что накопилось за столиком за время их разговора. Мария старается вести себя невозмутимо, но чувствует всё же, что сдает позиции.
- Это, несомненно, оригинальный ответ, мисс Клемент, заслуживающий самого высокого балла, - несмотря на мягкую иронию в его голосе больше задумчивой серьезности. Она ловит его взгляд всё желая убедиться в том, что он отнёсся к ней не как к чудачке, коими и бывают те учителя, что носятся со своими метафорами и аллюзиями до старости, пока всё остальные вырастают из них, забывают, смеются над их глупостью и наивность. Такой детской, такой несостоятельной в рамках взрослого мира, в котором всё подчинено цифрам.
Ты живешь в этом мире отныне, да? - Столь же наивно хочет спросить Мария, сама - ребёнок в этот момент. Не спрашивает - по-взрослому делает глоток вина из бокала. Мире, в котором нельзя признаваться, что что-то ищешь ведь всё самое нужное и важное уже лежит перед тобой. Нечего больше искать, незачем больше хотеть.
- Но я бы предпочел всё-таки услышать ответ на свой вопрос, - тактично напоминает он, играя на губах загадочной чеширской улыбкой.
Нападение, конечно же, самая лучшая оборона, - думает она. Возможно, он уже разгадал её стратегию и готовится к контрудару. Ей не хочется выглядеть жалкой перед ним и тем более не хочется сбегать глазами или путаться в словах, обманывать так, как привычно обманывают взрослые, заманивая не конфеткой, а обещанием чего-либо. Скажем, домашнего питомца, которого подарят за хорошие отметки.
Меня так обманывали, а тебя? - Ещё один наивный вопрос из расслабленного вином сознания, впрочем уже обретающего контуры ясности.
Он будет разочарован, когда узнает. Он уже разочарован, когда смотрит на неё как человек, который уже выносит приговор в мыслях о её ложных обещаниях, не забывая вспомнить и обо всех очевидных умалчиваниях.
- Убежище, - легко ответит она и за этой легкостью будет стоять преодоление своей неуверенности и то, что она об этом никому больше не рассказывала. Может быть даже своему психологу, сеансы с которым никогда не доходили до этого вопроса.
Этельстан ждет продолжение. Наверное, даже его жаждет, пока Мария кокетливо улыбается ему, как ни в чем не бывало.
- Можешь расшифровать, если хочешь, - заявляет спокойно, вручая ему это право легко и щедро, лишь самую малость сутулясь, придвинувшись к нему выглядя доверительно. Подначивая. - Обратная загадка, мистер Спенсер. Тест на красноречие.

У игры, что так неосторожно, но так уверенно начата Марией была одна единственная для неё цель - понять, что будет дальше. Будет между ними. Она, признаться, в силу возраста ждет, что Этельстан ответит что-то другое, отличное от своего ответа. Ответит так, как надлежало бы ответить его поколению - "всего и сразу". Блеска. Славы. Жизни. Энергии. Риска.
Всего того, что влечет молодых людей в большой город и то, что сопутствует им когда они могут добиться многого. Когда уже добились, но это, для них, только начало. Они не смотрят назад, они смеются над теми кем были раньше, над своими мелкими увлечениями, над своими наивными мыслями. Смеются они и над учителями, что так старательно впихивали в их голову какие-то великие идеалы, цена на бирже которым ноль. Всё решается отнюдь не ими. Мария слишком долгое время думала, что он над ней смеется или ненавидит, что было бы, пожалуй, лучше и понятнее ей. И между ними все эти четыре года было одно незакрытое дело, которое под определенным углом даже называли любовью и которое они закрыли в первую же их встречу. И... конец?
У меня нет того, что ты ищешь, - ответила бы она ему с примирительной улыбкой. - Если тебе кажется, что я похожа на тех девиц, что окружают тебя и жаждут твоего внимания, а заодно и того, чтобы их прокатили на крутой тачке и сводили не в самый дешевый ресторан. Так вот - я не такая. Меня вполне устраивает моя жизнь.
Нужно ли говорить, что она не вспоминает об этом вообще. Когда слышит за его рассуждениями нечто гораздо большее и когда он внезапно может даже для самого себя не может определиться с ответом, хотя казалось бы вот он, на самой поверхности, уже выражен за него другими такими же молодыми и энергичными. Так почему не заявить о себе во всеуслышанье? Почему не похвастаться так громко как только можно перед однажды совершившей огромную ошибку учительницей, что у него теперь другие идеалы. Но он удивлен, а ещё сбит с толку и ей кажется, она чувствует что-то общее между ними.
Тогда они внезапно делает этот шаг навстречу и чувствует себя почти так же как во время их прошлого поцелуя под зонтом. Иррациональное, необъяснимое желание. Потрясающее, захватывающее дух вот настолько, что после сеанс с психологом, чтобы разобраться, привести мысли в порядок или выкрикнуть уже самой всё, что наболело.
Этельстан несколько смущен, когда оправдывает свои еще неозвученные мысли, но Марии в тот момент ещё интересно и она подбадривающе кивает. Они и правда могут сколько угодно обращаться друг к другу так, как обращались раньше, но это ведь не изменит сути. Он стал другим. Она знает это - видит. И чувствует тоже. Наверное даже больше, чем он сам. Ей, возможно, стоит сказать ему о том, что учителя понимают - когда подростки перестают быть подростками. Учителя понимают это гораздо лучше тех же родителей и в этом, если подумать крылась какая-то невысказанная великая мудрость. Когда ученик превосходил учителя.
Но она не может этого сказать. Она вообще мало что может сейчас заметить, споткнувшись об одно его уже достаточно красноречивое "Мари".  Мягкое, как поцелуй, терпкое, как глоток вина, который она делает даже слишком поспешно. Этельстан, занятый своими мыслями, не замечает смену тона, а может быть легко маскирует это под нечто другое. Она замечает как естественно слетает с его губ её имя произнесенное таким образом, но не хочет признаваться себе в том, что современный сленг уже давно нашел безыскусное определение для сложной реакции её организма. Она поплыла. Как школьница, влюбившаяся поуши в старшеклассника, встреченного ею однажды на переменке и за один его неосторожный взгляд и обращение к ней почувствовавшая - это судьба.

Мария больше не чувствует себя преподавателем и уж точно не чувствует себя учителем. Мисс Клемент вовсе не культурное обращение служащее субординации. Это - безопасная дистанция. А Этельстан берет и переламывает её надвое. Приблизился и разглядывал, позволяя быть всего лишь женщиной. Той самой, которая не обязательно понравится ему - такому. Очень скучной для современного течения его времени. Очень знакомой - с привкусом неловких ошибок юности и неудовлетворенности, которая обязательно наступила после и с другими. Её это, внезапно, очень сильно волнует. Так же сильно, как мысли о той девушке, что звонила ему на мобильный и чье фото было красочнее всяким слов. Она не была теперь мисс Клемент со своим бытом и проблемами, о которых её ученики не имеют ни малейшего понятия полностью сосредоточенные исключительно на своих чувствах, на своих переживаниях.
Для Этельстана она была Мари - и у её слов для него было совсем другое значение.

Она конечно же совершила ошибку, но совершила её она уже очень давно. А потом приходила просить прощение, хоть и понимала отчасти, что в этом прощении уже нет необходимости и это ужасно взрослая черта того взрослого мира, в котором они находились одной ногой. Просить прощение, понимая, что оно уже ничего не изменит и не исправит, но всё равно проговаривать это вслух, насильно впихивая абсолютно чужому тебе человеку своё "мне стыдно, я сожалею".
Почему она думает об этом сейчас? Почему вспоминает его рациональные совершенно логичные рассуждения, на таком взрослом и умудренном опытом лице, когда сама она стояла перед ним, в его комнате как нашкодившая и оступившаяся девчонка, пришедшая со своим "прости", как ребенок с ужасом осознающий, что его школьные оценки вовсе не его - они для родителей.
Она не знает, почему ей вдруг парализует непонятно откуда взявшаяся паника и почему это уже не так просто, как ей казалось раньше.
Скажи она это Джону и это было бы в тысячу раз легче. Вероятно, он бы отшутился, потому что не понял, да и вряд ли бы хотел понимать, исповедуя уже свою прагматичную и неотделимую от своей докторской профессии сторону. "Убежище в Нью-Йорке - без сомнения самое меткое попадание, только вот камеры на дорогах тебя вычислят на раз два, так что я бы не рассчитывал, что ты тут скроешься от преследования федералов", - что-то в таком духе, очевидно вдохновленное просмотром CSI по телеку.
Но Этельстан совсем другое дело. Он её знает. Даже хуже. Он её помнит. Так же, как и она его.
Его речь преисполнена точными формулировками и вопросами - всё равно что ломкий лед по весне хрустит, вдавливаемый чьей-то закованной в сапог ногой.
Убежище это всегда побег, а ответы совсем не обязательно искать, когда привыкаешь жить так, - что же сто баллов за ваши рассуждения, мистер Спенсер.
Мария еще пытается ерничать про себя и улыбаться принимая все сказанное, но ей чужд вид самодовольной невинности когда вопросы звучат с откровенной прямолинейностью. И вовсе не риторические, которые можно было бы ожидать. Этельстану и правда интересно почему не Бостон. Почему Нью-Йорк. Но есть и кое-что ещё... какой-то особый тон в его голосе когда он говорит о новых отношениях. Мария не понимает почему акцентирует внимание на этом - может потому, что он сам делает акцент?
Она обещала быть честной потому что... потому что учитель не может соврать. Как и сказать - я не знаю. Признаться в этом, всё равно, что обречь себя на низвержение с пьедестала всеобщих ожиданий. Публика любит статьи с броскими заголовками "Культ учителя. Безопасно ли ученикам всецело доверять тому подчас скрывает слишком много." Она патологически не может ответить "не знаю". То, что у него выходит как бы между прочим для неё, как втащить неподъемный булыжник на высокую гору.
Ты убежала в Нью-Йорк, Мари?
Мария уже давно не держит бокал в руке - потирает ладони под столом, несильно сжимая пальцы. Она даже не понимает привиделось ли ей это или померещилось - то, как упрямо задает свои вопросы Этельстан, не пытаясь облечь их в прежде неукоснительно следующую за ним осторожность. Его голубые при нынешнем свете синие глаза кажутся глазами хищника, выслеживающего свою добычу. Глупую и смелую, до последнего считающую, что раз уж она первой затеяла эту гонку, то у неё есть фора.
Это молчание очень сильно похоже на то, что было в машине сразу после произнесенного им "люблю".
Что тебе хотелось бы услышать? Прямо сейчас? Признание в чем? Или это такая изощренная месть в ответ на мою нелепую затею?  Она ждет, что Этельстан качнет головой и добавится нечто смягчающее, например, что ей не обязательно отвечать. Но он так не делает и, кажется, даже не собирается.
- Это очень хороший вопрос и я задаю его себе удивительно часто в попытке отыскать ответ, - она говорит это просто и с легкой улыбкой. Они оба знают, что она уходит от конкретного ответа. Не говорит ни да ни нет на вопрос прямо подразумевающий лишь один вариант. Если не уверен - значит нет. А если уверен, то и раздумывать нечего.
Она обманывает его как обманывают взрослые, которые чего-то не знают и это ужасно нечестно. Но ведь и Этельстан теперь взрослый, а значит и её обман вовсе не обман?
Только вряд ли он об этом думает сейчас, выглядя таким...расстроенным.
Мария говорит, что ей нужно отойти в уборную. Там она моет руки и недолго смотрит на своё отражение - недолго, но въедливо, стараясь разглядеть то, что видел в ней Этельстан. Что хотел видеть в ней когда звал её на эту встречу и что видел, когда она уходила от ответа, пасуя в честности.
Он был честен, в отличии от меня. Он критиковал и иронизировал. Он не хотел отвечать, потому что не мог выбрать. Он был совсем как тогда - когда решал лишь задачи и ответ должен был быть одним и правильным. А потом я показала ему, что есть и другой вариант. Когда ответ правильный уже потому что его.
Но что же я? Выходит тоже боюсь?

Уже поздно. И когда Мария возвращается к столику, она уже хочет сказать об этом. Его ждет невероятно важная и серьезная работа, её - ленивые почти не слушающие студенты. Перед сном, после душа, она перевернет пару страниц очень скучной и занудной книги рассказывающей о современных приемах в общении с учениками старших классов (с которыми она уже как два года не имеет дела) и заснет крепким и спокойным сном, проснувшись за пару минут до звонка будильника.
- Уже поздно, Мари,  - улыбается ей Этельстан, встречая возле столика. Он выглядел так, словно ждал всё это время лишь её. Она растерянно поправляет подол платья, бросая взгляд на столик. Там, где стояли их бокалы и бутылка вина уже было пусто, а вместе с тем пусто оказалось и в её душе. Только сейчас Мария заметила, что и правда большая часть посетителей уже возились у своих столиков, тоже сбираясь. Семьи с детьми уже давно ушли и только она стояла как будто ещё что-то пытаясь выразить, закончить уже начатую мысль глядя на Этельстана.
- Идём, довезу тебя до дома.
Мария и сама не замечает сколько тоски в её взгляде, брошенном напоследок в мутную водную гладь за стеклом и опустевший столик, а после и на то самое фото при входе - так смотрят, чтобы запомнить на долгие годы.
В теплом салоне авто, пахнущем дорогой кожей очень удобные кресла и всё еще невысказанное о чем-то важном молчание. Светят теплым огни, проплывают мимо машины, а когда загорается красный, Этельстан слегка постукивает по рулю. Ей кажется, что нетерпеливо. Или раздраженно, а может всё вместе.
Мария думает, что это из-за неё. Всё это.
- В Нью-Йорке никому нет дела до того кем ты был в любом другом месте, ты заметил? Жил ли ты в маленьком городе, учился ли там, мечтал ли ты там о чем-то и какие планы строил - всё это обнуляется. Сюда приезжаешь уже другим человеком. Важно то, кем будешь здесь, многого ли сможешь добиться, позволишь ли себе квартиру на Манхэттене или может быть место твоей работы расположено там. Всё это имеет большое значение. Гораздо большее, чем в Аркхеме, да? - Мария криво усмехнется, прикрывая глаза от слепящего света встречной машины.
Почему не Бостон?
- Бостон и правда слишком близко. И слишком знакомо. Ты удивительно меток в формулировках, Этельстан, - Мария на мгновение запнется, наверное еще хочет назвать в шутку его мистером Спенсером. Вместо этого повернет голову, разглядывая его лицо в бликах осенних огней. Тихо и затравленно, какой-то невысказанной историей. - А еще там живут мои родители.

- Что за глупость, Мэри. Какой Нью-Йорк? - Суетливо спрашивает её мама. Кандидат наук по философии в престижном Университете Бостона ей кажется очевидным - если дочь заявила о том, что планирует переехать из их родного города, то не иначе как к ним.
- Бостон гораздо ближе. И здесь мы, - её отцу кажется логичным подобное решение, что он и озвучивает сразу же. Доктор социологических наук, полностью ушедший в написание книг, он едва ли считает обоснованным подобное решение дочери.
Мария устало вздыхает перед экраном ноутбука. Она знает, что этот разговор не приведет ни к чему хорошему и уж точно не приведет к одобрению.
- Я знаю. Но я уже подала документы и меня пригласили на место их преподавателя.
Стоит ей назвать место, как её родители удивленно начинают задавать вопросы. Ей по ошибке кажется, что они могут и не знать это место, но они, похоже, прекрасно осведомлены о том какого оно статуса уже по всем приставкам в названии. Или тому, что они никогда туда не ездили и никаких лекций там не читали, а так же что никто из их знакомых и друзей не работает в том месте, а значит оно...
- Третьесортное заведение, которое точно не стоит внимания, - это они заключают вдвоем.
- Но если тебе так хочется в Нью-Йорк, то я могу сделать пару звонков... - расплывчато начинает отец, перебирая в уме связи. - На место преподавателя тебя, разумеется, вряд ли возьмут, а вот работать на кафедре...
- Спасибо, не нужно, - вежливо оказывается Мария. - Я сама, пап.
- Но почему колледж? Ты разве больше не хочешь быть учителем в школе? - Удивленно переспрашивает мама и её удивление кажется смешным. В своё время она так же удивленно пыталась понять отчего её дочь решила тратить время на подростков, которые, очевидно, того не стоили.
- Хочу сделать перерыв, - просто заявляет она после паузы.
- Ох, дорогая. Лучше бы ты все-таки перебралась к нам в Бостон...
Дальше разговор будет крутиться вокруг одного и того же. Марии кажется, что с неё хватит.
- Мне нужно бежать. Целую и обязательно позвоню вам из Нью-Йорка, - спешно говорит и отключается.
Они никогда не говорят ей, что против. Но и никогда не одобряют её решений. Мария знает, что все могло бы быть гораздо хуже, но ей от этого почти никогда не легче.

- В Аркхеме у меня была квартира с видом на парк и это казалось обыденностью, - улыбается она в окно, утопая в сиденье. - Теперь я слышу грохот мусоровозов по утру и периодически чувствую запах прогорклого масло из-за неисправностей вентиляции. Новые проблемы, - заключает Мария, старательно подражая тону Этельстана.
- Звучит не слишком-то привлекательно, - отвечает он, возможно, всё еще удивляясь тому, что вот он - ответ. Запоздалый, но ей нужно было время. Иногда меньше, а иногда - годы.
- А твоя мать?
Он не поймет, удивленно вскинув брови.
- Ты уехал в Нью-Йорк. А она?
Этельстан делает сложное лицо или это просто тень от фонарей или что-то еще - он мягко припарковывает машину. Настолько мягко, что Мария даже не ощущает, что они уже остановились. Смотрит в окно с отрешением замечая знакомые места  - они сейчас выглядят удивительно чуждыми.
- Приехали, - тихо замечает он.
Личный вопрос повисает в воздухе рискуя остаться без ответа - как и все вопросы, которые он задавал ей.
Мария прикусывает нижнюю губу, оттягивая рукой ремень безопасности. На раздумия  ей требуется не больше десяти секунд, но в этой тишине они длятся удивительно долго. 
- Зайдешь?
Ей нужно сказать на чай. Или на кофе. Но эта прибавка вдруг делает все слишком неловким и пошлым.
- Если конечно ты...
Договорить она не успевает. В одно мгновение чувствует как её окутывает его запах, а губы накрывают её губы. Секундное напряжение, еще попытка закончить свою мысль, когда она расслабится, поднимая руку и пальцами обнимая его предплечье. В этом поцелуе, Марии кажется, Этельстан ещё раздражен. Ещё пытается рассказать ей о чем-то, выразить свою ноту протеста в её постоянных попытках приберечь что-то для себя, оставить себе и спрятать. Ей непривычно, что ему нужно это знать - ему важно это знать, не отшучиваясь и не пропуская мимо ушей.
Они уже переспали и этого могло быть достаточно. Они могли бы переспать ещё раз, ведь разве Мария осмелилась бы отказываться или протестовать, прояви он напор. Произнесенное еще несколько раз "Мари" на французский манер и она бы сдалась не глядя на то, что будет завтра. Ей и так было ясно, что будет завтра. Он умчится, забудет, а дальше найдет сотню предлогов с ней не видеться. Вспомнит кто она такая, почувствует, что приятное чувство ностальгии растаяло до следующей осени.
Почему же ему тогда нужны ответы от неё? Почему он всякий раз отдаляется, когда она вновь не хочет откликаться на серьезный разговор? Или она всё неправильно поняла? Или ему вовсе не хочется самоутвердиться за её счет, отбросив назад в прошлое, там где она до этих пор и пребывала?
Или не спроста он вспоминает о своем признании, всё ещё ощущая... что-то.
Мария думает об этом наспех и мимоходом, целуя его в ответ - не так глубоко и страстно, как напирал сам Этельстан до этого. Сильно легче, но мягче и по-домашнему уютно.
Может она просто иначе не привыкла.
Разглядывает его лицо с улыбкой, в который раз удивляясь тому, как он изменился и как подростковое прежде чуть округлое лицо с пронзительным взглядом невысказанных чувств, бушующих внутри него, переполняющих его стало лицом молодого мужчины, решительно приглашающего её на свидание, решительно же, это свидание заканчивающего. И прежние эмоции отступили, спрятались и притихли, уступая место чему-то другому. Настойчивости и уверенности, отстраненности с оттенком обиды, которую она видит и слышит сегодня как нечто само собой разумеющееся когда она не отвечает перед ним честно.
А ещё он красивый и в его глаза можно просто смотреть и смотреть...
Этельстан заглушает мотор.

- Здесь не всегда так пахнет. Из-за дождя, вероятно, - оправдывает Мария странный отсыревший запах в подъезде. Лампочки тусклые, но горят - где-то сверху дребезжит лифт. Они поднимаются на несколько этажей вверх к ничем не примечательной двери с серебристыми цифрами. Холл чистый, все же Марии не хотелось селиться в месте, из которого бы ей было страшно выходить. Так что это - не так уж плохо.
С твоей, конечно, не сравнить, - хочется вскользь пошутить, но она не решается и вместо этого звенит ключами, открывая дверь. Легкое чувство дежа вю - то, как она приводит его к себе.
- Забавно, но и здесь меня преследует проклятие заедающих замков, - зато в этот раз Мария шутит, сама закрывая дверь. Этельстан молча озирается будто не обращая на её слова внимания.
А может он уже и забыл как долго возился тогда с дверью... или просто не захотел об этом сейчас вспоминать.
Она, конечно, преуменьшала, что в Аркхеме только парк казался ей обыденностью. Там в её квартире хотя бы была кухня как отдельное помещение, здесь же - всё в угоду оптимизации, вся квартира представляла из себя одну просторную комнату. Маленький диван с вязанным пледом и торшер рядом. Письменный стол и небольшой книжный шкаф. Аккуратно заправленная кровать у стены - у противоположной кухня, отгороженная стойкой. А еще почти полностью закрытые жалюзями окна - почти до самого низа, где темная полоска и отблески фонарей. Мария хотела сделать это место домом, поэтому здесь было много всего навроде повешенных на стене её любимых картин взамен тех, которые висели до этого. Стеклянные вазочки с фруктами и ключами, подаренные родителями огромные ракушки с моря и фотография у океанического побережья где ей - очень мало лет, а родители счастливо улыбаются в объектив. Плед на диване она связала сама - объемной мягкой пряжей, как ей и хотелось. А вот звезды, наклеенные на торшер были от прошлых владельцев. Их Мария не знала. 
- Будешь что? - Буднично спрашивает она, хотя и сама понимает насколько это - не буднично. Оглядывается на Этельстана, то застывающего, то курсирующего по её квартире с озадаченным видом человека, давно не бывавшего в чем-то столь... приземленном?
- У меня есть вино. Но не знаю любишь ли ты такое. Ещё могу заварить чай. Или сварю тебе кофе. Хочешь кофе? - Она и сама не замечает, как вновь переходит на этот повелительный тон как учитель, пытающийся позаботиться об ученике, берущий инициативу в свои руки. А может она зря напрягается и в этом нет ничего такого.

Он движется на неё как шторм. Как ураган, распахивающий хлипкие окна её квартиры, сминая жалюзи, костьми неведанных зверей бросая на темный асфальт улицы и, если бы она жила на самом верху, срывая ещё и крышу. Сквозь раскрытые окна пахнет внезапным морем - тем холодным, что она видела еще совсем недавно в ресторане. Тем, что он описывал ей на словах, предлагая представить и она представляла так красочно, как только умела.
Черные волны бросаются на каменные балки, разбрасывая вокруг себя белую пену. Свинцовые тучи дрожат, готовые хлынуть библейским дождем. Где-то трагично вскрикивают в унисон чайки, отмечая гибель всего живого.
В комнате делается влажно. 
Мария знает, что пропала и что всё это сильнее, чем она может вынести и пережить, чтобы затем собрать волю в кулак и захлопнуть изрядно помятые ставни, делая вид, что шторм в её жизни случается как минимум через день. Суровые норвежки с сильными руками и стойким характером, выученные жить в гармонии с столь капризной и угрожающей стихией над ней бы посмеялись.
Мария совсем не норвежка. Она чувствует себя разбитой уже тогда, когда напрасно пытается удержать зонт, пока ветер шутливо и без всякой обиды выламывает в нем спицы.
Она прикована к нему взглядом и уже не может вымолвить ни одного слова, хотя это ей должно было удаваться на раз-два.
Этельстан хочет, чтобы она смотрела на него. Чтобы видела его всего сейчас, не спешащего и не смущенного, отнюдь вовсе лишенного всякой неловкости или стыда в теплом, согревающем свете лампы.
Такой умопомрачительно красивый, соблазняющий её искушением - любым, какое только он захочет осуществить.
Он хочет, чтобы она смотрела и она смотрит. Хочет, чтобы она ему поверила и она верит.
Он хотел быть таким тогда. На её кухне, после наполненного самыми разными неприятными потрясениями дня. Такого Этельстана Мария бы не стала высмеивать и уж точно не стала бы делать крайним, пытаясь выместить на нем накопившуюся за день обиду. Она бы не стала думать, что он пришел бы из исключительно корыстных побуждений, даже когда прижал бы её к столу и когда бы задрал на ней юбку, ожидая лишь того, что она сама захочет сделать всё то, что демонстрировала на том самом видео. Ему бы даже не пришлось просить... Мисс Клемент была бы максимально искренней в своих желаниях.
Нет необходимости обращать внимание на интерьеры - суть и смысл у них один и тот же и она, если подумать, всё такая же, выходит, это их первый раз. Потому что тот - проще забыть им обоим. Он хочет, чтобы она забыла и она забудет. А тот, что был на кухне её квартиры Аркхеме отныне станет приятным допущением неидеальности, а вовсе не стыдливым пятном на их общей репутации.

А ещё он хочет, чтобы она видела - он не любой, не какой-нибудь и не кто-то. И когда она смотрит на него именно так - Этельстан начинает верить.

Она не может сопротивляться и даже, кажется, не верит, что такое вообще возможно. Вот и гром среди ясного неба, вот и разразившаяся непонятно откуда гроза. Вот она, Мария Клемент, препарирующая выкрученные на максимум чувства вымышленных кем-то другим персонажей и не верящая, что в реальной жизни возможно внезапно почувствовать нечто столь ошеломляющее, сбивающее со всех трезвых мыслей, запутывающее их и допускающее всё, что можно только допустить. Она знает, что такое любовь - она знает все её проявления, которые только описывает литература, знает и о порочной страсти и всем том, что сводит вымышленных персонажей с ума, приводит их на обочину собственной жизни, где они израненные и изломанные пытаются снова вернуться в строй, снова стать собой. А реальность, реальная жизнь она другая - она для тихих радостей и для уюта, она для покоя на сердце и на душе, а покой возникает лишь от повторения знакомого изо дня в день, того, что не выбивает искры, не сжимает то и дело сердце, не заставляет нервно заламывать руки и бояться, что сегодня у неё ещё всё, а завра уже ничего. Любовь не должна бить твоё тело о скалы и не должна выворачивать наизнанку. Для любви самое лучшее - приземленность и понимание, общие мысли, общие проблемы и заботы, и если она и правда всё это понимает, то ей стоило сказать ему:
Нет.
И уж точно с ним больше не встречаться.
... Но она ведь первой его пригласила на этот раз. 
Сидя на стойке, дыша совсем тихо, боясь своим дыханием спугнуть момент, Мария чувствует как у неё кружится голова и вовсе не от вина. От одного его "люблю" сжавшего сердце, заставившего дрожать и не верить собственному телу, собственным чувствам, что описывали в ней округлые дуги американских горок.
Она хочет, чтобы её любил он. Незванный гость в её квартире, слишком красивых в её интерьерах, словно редкий зверь, который снизошел до неё своим взглядом и своим вниманием. Он улетел далеко из дома, решив отыскать что-то диковенное в этих краях, движимый жаждой нового и любопытством, он убедил себя, что покой можно найти лишь где-то там, в сени зеленых деревьев, райских и сказочных, и вот он взмахнул мощными крыльями и оказался на самой ветке, надеясь увидеть перед собой целый мир. Но то было лишь дерево, обдуваемое со всех сторон, а сверху было небо и солнце и это было всего лишь знакомое ему небо и знакомое ему уже давно солнце, а мир перед ним был уже ему скучающему понятен и знаком.
Ему, наверняка, никогда даже не приходило в голову насколько он привередлив и вино из бутылки, которая стояла у Марии - ужасно. Она и сама понимает это с запозданием. Оно ужасно, когда до этого пьешь то, что заказал для них Этельстан в ресторане.
Ужасными для него был и подъезд и её квартира, вот почему он молчал, а единственное ценное в ней было это фото из прошлого и ракушка, на которые он обратил внимания. Которые заинтересовали его чрезмерную выборочность чем-то, что было важно и дорого для него. Где-то на побережье в Норвегии отчаянно страдали визгливые чайки, а Мария тем временем, идя наперекор всем своим мыслям и идеалам, влюблялась в него всё сильнее и сильнее - такого самоуверенного выскочку, трепетно ведущего по её колену вверх, кончиком пальцев поглаживая кожу над кромкой чулка с внутренней стороны бедра, вырывая из её   нервный выдох и последующую попытку вдохнуть не шумно, неспешно еще не теряясь в нем таком близком окончательно. Ещё пытаясь отвоевать себе немного самостоятельных мыслях, немного защитной иронии. Она бы рассказала ему, что всё в этой квартире сделано так, как ей хочется - что она была старательной и скрупулезной собирая её по кусочку, по самой маленькой детали. Это её место, место где она счастлива. Она бы нашла, что ему ответить если он действительно считает, что всё здесь не достойно его внимания, но у неё мало возможностей для ответа.
Лишь только его сосредоточенный взгляд вытаскивающий из неё душу вместе со своим "люблю". Не утверждением - вопросом, которым он подманивает её, зовет подойти поближе, прежде чем наброситься и растерзать.
- Я хочу, - сдавленно, на очередном выдохе признается Мария, когда его пальцы сжимают оголенный участок кожи над чулком.
- Что? - Этельстан всё так же серьезен, переспрашивая, легким поцелуем касаясь шеи, поднимаясь к мочке уха, ловя её дрожь, её  судорожный вдох, слушая как она пытается перевести дыхание, но тщетно. Его пальцы в тот момент скользят выше, забираясь под плотную ткань белья. Исследуя требовательно, но неспешно.
А что для него всё происходящее? Игра? Сухой выстроенный процесс или нечто большее, как он того и хотел? А может нечто большее наступит вот-вот, когда он заставит её ответить? Когда ответ уже горит на её губах, просто она всё не решается его озвучить?
Марии кажется, что он и сам не понимает что делает. Или понимает слишком хорошо, от того даже не играет - преисполняясь важностью всего, что происходит между ними.
Вот же он, Этельстан Спенсер, приносит ей забытый блокнот, а вместе с ним и невысказанное, а после стоит и ждет. Прямо как сейчас.
- Всего, - наконец изрекает она, став уже податливой и влажной в его руках, но снова разочаровывает своим ответом. Ему не сложно ещё раз уточнить.
- Обобщение это слишком простой ответ. Разве нет?
Он касается пальцем выступающего бугорка меж теплых и обволакивающих его складок и она отрывисто стонет, прикусывая губу.

Мария не понимает, почему он так настойчиво добивается от неё слов, которые ей никак не удается подобрать. И каких он хочет от неё слов, если сам уже давно признался в растерянном за годы красноречии.
Она говорит:
- Тебя, - и он утыкается носом в ею шею, прихватывая кожу и грозя оставить аллеющий засос на завтрашнее утро. Есть ли у неё еще что-нибудь с высоким воротом, чтобы не подавать лишних сплетен для коллег и без того жаждущих их после букета.
Она выстанывает-вышептывает:
- Любить, - и он прижимается к ней плотнее, давая почувствовать собственное напряжение, прежде чем отступить на шаг.
Ответ оказывается правильным, а задача, на этот раз уже его, решенной?
Мария не знает, чувствует лишь, как он цепляется за края её трусиков и стаскивает их к ногам. А потом он вытаскивает из кармана презерватив и если в его кармане есть резинка, то не ждал ли он от неё именно этого?
Мария фиксирует это наспех, как и свою руку в опасной близости от бокала, как и своё платье, задранное, но всё еще остающееся на ней.
Потом ей становится уже не до этого.

Последний с кем спала Мария был Джон. Ей был привычен его запах и его объятия, он так же привычно входил в неё и кончая, стоически выдыхал возле её шеи или груди, прижимая к себе ближе и сгребая в объятия для поцелуя. Наверное, поцелуй был для него проявлением романтики в столь физеологическом и естественном со всех сторон и врачебных в том числе процессе. Не слишком быстро, не слишком медленно, а главное чтобы все участники процесса получали своё удовольствие в равных количествах, - так он говорил.
Этельстан трахается так, как будто собирается запомниться самым лучшим любовником и стереть из памяти Марии отныне позорное для себя звание "лучшего ученика". А еще стереть всех возможных, кто был до, в том числе и себя неловкого в своей просторной квартире с огромными окнами на город. Её платье лежит комом на стуле, неспешно сползая на пол текучей тканью. Кровать скрипит нещадно - Мария не думала, что она вообще так умеет.
Он делает это иначе на этот раз - смелее, он хочет, чтобы она стонала под ним и над ним, хочет слышать эти стоны, наслаждаясь ими, впитывая их как то очевидное, что должно следовать после каждого его движения. Марии кажется, что он считает про себя сколько раз её тело сжимается вокруг него, содрогаясь в приятной истоме и ставит мысленную засечку. Ещё ей кажется (в те мгновения когда она не несется вперед вслед за ним или не запрокидывает голову, бормоча что-то про недовольных соседей снизу), что он решает про себя какие-то сложные теоремы, подсчитывает издержки и упущенные возможности от промедления какой-нибудь важной задачи на работе или, что сетует на раздражительность какого-нибудь профессора для которого поставленная в неправильном месте запятая не является смертельным преступлением. Ей кажется - он сейчас не с ней. Он хочет быть выше.
А может быть (в те моменты когда Мария присматривалась к его лицу) он думал о своей матери, оставленной в Аркхеме. О требовательности с её стороны, о всех тех принципах, что она старательно вбивала в его голову ровно до того момента, как он не уехал прочь. Он бежал от неё, как бежал от неё отец и в этой родительской битве за внимание пальма первенства перешла от одного к другому. Или же у них была негласная договоренность и его мать готовила определенного рода плацдарм, засеивала на вычищенном участке траву, что вытесняла собой все прочие - как сорняки, так и те, что нравились ему в детстве, те дикие луговые травы, мягкие на ощупь, трогательные своими робкими цветами.
Мария изогнулась под ним и в тот момент, поглаживая её голое бедро, Этельстан, наконец-то, присмотрелся к родинкам, испытав внезапное  беспокойство сам еще не понимая почему.

Часы над классной доской отсчитывают время. Секундная стрелка стремится к ровной вертикали, затем следует дальше и так круг за кругом. Окна аудитории закрыты плотно - в них отражаются соседние здания и узкие полоски деревьев на газоне. Если прикрыть глаза, то и все классы будут похожи друг на друга, если это, разумеется, не аудитория какого-то известного университета или колледжа, собирающая в своих стенах под сотню студентов на лекции известного преподавателя. Если прикрыть глаза, можно оказаться там - в Аркхеме, в классе, который уже был ей досконально знаком и который был украшен известными цитатами и портретами и всячески должен был вдохновить школьников на творчество. Год за годом впуская, год за годом выпуская.
И там тоже висят часы над классной доской и тоже секундная стрелка бежит, отсчитывая время. Только вот одно из окон распахнуто, впуская в себя теплый летний ветер, поднимая шторы, обнажая в проеме пронзительное и высокое августовское небо. Без облаков, оно скрывало в себе удивительную четкость и ясность происходящего.
"Литература ничем не отличается от астрологии", - любила шутить её аркхемская подруга Ким, астролог по призванию. - "Козерог в Меркурии, значит жди беды. Небо заволокло тучи, значит мысли того, кто признается в искренности своих чувств тревожны".  Они смеются.
На учительском столе перед Марией альбом выпускников этого года. Свежий, недавно отпечатанный, он еще пахнет типографской краской и пальцы скользят по гладкой бумаге перелистывая страницы. Там есть и её фото, хотя она отнюдь не выпускник. Преподавательский состав, работающий в этом году и в прошлом и в следующем имеет столько привилегий, когда теснится на этих страницах. Она пролистывает все соревнования и все фоторепортажи с футбольных матчей, зато уже пристальнее разглядывает осенний бал и зимний. В этом её интересе нет ничего криминального - так думает Мария, когда приглядывается к фотографиям и когда находит на одном из фото красующуюся там парочку - Спенсер в компании ещё одной выпускницы из тех, кто всегда относился к Марии с пренебрежением и подчеркнутой недвусмысленной отстраненностью. Обычно такие девочки были безвредны, но тогда, дождливой осенью Марии казалось, что именно они и подали идею того "розыгрыша" как теперь было принято называть произошедший с ней инцидент.
В её памяти Этельстан прочно становится заложником своих фотографий - когда он попадает в кадр, то он всегда задумчив. Когда специально позирует, то будто вспоминает, что нужно расправить плечи и вынырнуть из того мира, что простирается у него внутри за секунду до вспышки. На своем выпускном фото он такой же - в полоборота с едва оформленной улыбкой и волосами, аккуратно убранными от глаз. Для составления альбома каждый должен был принести какую-то цитату или же лично выдумать фразу, которая будет торжественно напечатана внизу и на которую даже спустя десять, а то и двадцать лет наткнутся любопытные глаза в библиотеке, смеясь или восхищаясь.
Как жаль, что Мария не могла узнать, что означала та фраза, которую оставил после себя он.
Этельстан не приходит за своим альбомом, как это делают остальные, а после берутся радостно подписывать их друг для друга, делать уникальными, заполняя свободные белые пробелы всем, что нравится именно им. Где-то в октябре Мария вызывается отвезти альбом Спенсерам. До его дня рождения остается всего пара дней и поэтому ей кажется, что он может быть...дома.
Октябрьское небо, если подумать, мало отличалось от августовского и совсем еще не походило на ту позднюю осень, сулящую скорые холода. Добровольно стоять у высоких парадных дверей всё равно, что проверять свою выдержку на прочность, но в прошлый её визит, почти годичной давности, Мария была уверенна в том, что делает.
Карен Спенсер спускается к ней по лестнице - неспешно и одухотворенно так, как спускалась и в прошлый раз, но тогда Мария  боялась и дрожала больше. Теперь причина её визита лежит в руках запечатанная в бумагу.
- Добрый вечер, миссис Спенсер. Этельстан не забрал свой альбом, - произносит Мария с улыбкой. выдерживая строгий и холодный взгляд женщины. Она, как и любой другой родитель, считает себя обязанными непременно заглянуть прямо в душу тех, кто учит или учил когда-то их детей. Наверное, чтобы отыскать постыдные пороки и затем пустить их на сплетни. Но Карен Спенсер скорее не понимает или ей становится всё равно, когда она переводит взгляд на сверток в руках.
Мария ожидает чего-то привычного и человечного, но мать Этельстана только выдавливает своё равнодушное:
- Ах да, - без особого интереса отвечает миссис Спенсер, лишь изображая, что это её упущение. Когда её восклицание затихает, они стоят какие-то времена молча. В прошлый раз, вспоминает Мария, делу помогла старшая сестра Этельстана, но на этот раз, похоже, глупо ожидать третьего в их разговоре.
- Я бы передала его в руки Этельстану, - как-то спонтанно начинает Мария, хотя и сама понимает, что её слова напрасны. Ей и без того кажется, что он не здесь, к тому же разве не говорил он, что уезжает сразу после окончания школы, так зачем она так наивно, что при определенной доле вероятности он мог бы и соврать, мог бы всё еще быть в Аркхеме.
- Послушайте, мисс...
- Клемент, - спешно замечает Мария.
- ...вы можете оставить то, что принесли на столике. Этельстан получит его, как только вернется домой, - в голосе и во всем виде миссис Спенсер сквозит хорошо скрываемый, но все же вызов. Ему бесполезно противостоять и всё, что можно это лишь виновато улыбнуться, расставаясь с книгой и прощаясь с ней взглядом. Мария наверняка здесь последний раз в своей жизни и это мгновение и всё, что она в нем почувствует, услышит, запомнит единственное, что сможет унести с собой, пока Карен Спенсер надвигается на неё, вытесняя к двери, а затем и за дверь. Не прощаясь, а только учтиво желая всего хорошего.
"Иногда, хотя почти всегда, чтобы перестать бояться, нужно жить дальше. Позволить этому потоку унести тебя, следовать ему и жить, любить, дружить и тогда страх понемногу отступит. Это не слова какого-то известного писателя, скорее уж слова их всех, потому что всё они всегда пишут об одном - о том, как им страшно и как пережить этот страх. Каждый из нас пишет свой роман и свою историю и только мы вправе совершать выбор и идти по тем путям, которые нам интересны".
То, что она не сказала ему тогда, на прощание.
Мария выводит слова ручкой на последнем развороте имея такую наглость - быть единственной, кто подпишет выпускной альбом Этельстана Спенсера.
Она даже не знает, что стало с этим альбомом потом.

*  *  *

Марии знакомо это волнение, когда она взирает на свою квартиру после его ухода. Вот она - её жизнь. В этих книгах и этих вещах, в том уюте, который она здесь старательно сохраняет, наполняя отведенное себе пространство вещам и воспоминаниями, деталями и моментами. Вот ракушка, которую он тронул и вот фотография, глядя на которую он сказал, что она, Мария, замечательная. Она помнит, где он её трогал и где гладил, как целовал и как касался губами и как скользил языком и помнит себя, огорошенную своим же признанием в ответ на его такое пронзительное, что захватило дух.
Что это такое - знать, что тебя всё еще любят? Спустя годы, воспоминания, другую жизнь и других людей, сквозь всё это в своей тихой и мирной жизни вдруг ощутить как тянется чужая рука из прошлого к её, чтобы подхватить, чтобы закружить в этом танце.
И когда она трезвеет, когда перестает падать мыслями в прошедшую ночь, она хочет спросить у него первой:
Зачем всё это?
Зачем я тебе?
Почему именно я?
Она вспоминает его растрепанного еще сонного, но с таким удивленным и тревожным взглядом, ещё немного и молящем о помощи, о необходимости услышать как так внезапно наступило утро. В своей квартире у Марии преимуществ и всё же и сама она не многим лучше.
Они должны были поговорить. После или вместо и первой должна была начать она, потому что однажды она была взрослой, когда он был еще подростком и хоть теперь это изменилось, нечто всё еще было между ними прежним.
Нужно было говорить немедля - ночью, когда всё еще было живым и острым и темнота раскрашивалась бликами проезжающих машин и этими же машинами шумела.
Она сдалась первой - первой уронила голову на подушку и нехотя закрыла глаза - всего на секунду.
И до утра.
Он тоже ждал от неё этого - ждал слов. Тех особенных, которые могли не слагаться в красивые мысли, а просто были - той рукой, что тянулась от неё к нему из прошлого. Ждал, когда она скажет что-то особенное, что позволит ему вздохнуть глубоко, широко разведя руки.
Свобода - вскрикнуть, почувствовать, пропустить через себя. Свобода.
Вернуться в свою жизнь свободным.
Но этих слов нет, а утро обнажает их в постели, так и не успевших поговорить. Утро оттесняет всю интимность ночи и приглушенные света, полусонные мысли, и делает их уже невозможными. И все же утро приносит нечто новое. Что-то, о чем Мария и подумать не могла, даже если бы захотела. Он мог бы уйти если бы захотел. Пока она спала и когда их встреча свидание достигли логического завершения. Мог бы, но не сбежал и где-то там перед самым пробуждением Мария вдруг почувствовала это тепло, исходящее от него. Исходящее от неё - тепло встречи, тепло жизни, почти стершиеся воспоминания о ком-то, кем они были когда-то давно, чтобы однажды снова встретиться сейчас.
Когда он уходит и когда в её кружке поднимает аромат от свежесваренного кофе, Мария вдруг глубоко вздыхает, закрывая глаза и уголки губ ползут вверх. Она вспоминает его на этом самом месте полуголым.

В тайне, но она все же ждет отказа. Под любопытствующие взгляды коллег, все ещё лицезреющие букет роз перед своими носами, ждущие особых подробностей, которыми она не должна и тем более не обязана делиться.
Мария не боится, просто ждет чего-то... логичного. Два раза они переспали и это, если подумать, уже достаточно для того, чтобы ему двигаться дальше излечиваясь от полученных когда-то давно потрясений.
Этого хватит даже для Марии - букет роз, крутая тачка и очень страстный секс - чтобы хвастаться в разговорах если речь вдруг зайдет о всяких пикантностях.
А значит приглашение на ярмарку спешно отменится под конец дня за ненадобностью.
Сидя в классе и бездумно вертя в руках ручку, Мария раз за разом возвращается к вечеру. Раз за разом вспоминает их разговор и его взгляд, его смех и его недовольно поджатые губы когда она вновь говорит о другом. Она вспоминает как он задумчиво движет бокал по столешнице и как смотрит на неё потом - она могла бы шепнуть ему "выскочка", если бы вообще осмелилась на такое. Разве чувствует она себя той самой мисс Клемент, что однажды унизила его в своей квартире хотя бы секунду? Когда полуприкрытыми глазами следить за тусклым проблеском фар, ползущим по стене через ту небольшую щелочку в жалюзях, что оставляет всегда? Когда смотрит на него и когда чувствует как он спускается лицом к её груди... Разве чувствует он себя тем неловким подростком, что однажды признался в своих чувствах и сбежал, а потом был слишком серьезным в ответ на её... Мария внутренне содрогнется, слыша как приходит сообщение на мобильный. Она выдохнет перед этим и поклянется себе, что не обидится и не расстроится и не будет срывать телефон своему психотерапевту умоляя об еще одном сеансе за неделю.
Все хорошо, эй, - говорит она себе, повторяет, оглядывая сообщение от Этельстана.
...и свинцовые тучи за окном, угрожающие пролиться дождем к её уходу с работы вдруг покажутся не такими уж и мрачными. Их история продолжается.

На самом деле она не всегда бывает похожа на учительницу. Так просто... совпало. В те два раза, когда они встречались с Этельстаном нос к носу и когда он спускался своим задумчивым взглядом к банту на её шее, На этот раз уже никаких бантов, конечно же. И никаких спонтанных встреч - Мария вертится перед зеркалом отбирая то, что по её мнению сразу выдавало в ней училку и то, что открывало простор для предположений. Итоговый вариант, в котором она вышла из своего пропахшего сыростью после очередного дождя подъезда представлял из себя темно-коричневый джемпер с высоким горлом, возмутительной длины юбка  на две ладони выше колена и купленная однажды как дань сиюминутному настроению, впрочем, длину её скрашивал мягкий и однотонный кардиган свободно свисающий по бокам. Для удобства передвижения по местности, наверняка не слишком то сухой после дождя, были выбраны сапоги. Для того, чтобы окончательно стереть с себя въевшийся в кожу образ - тонкий металлический обруч на волосы. Теперь она точно походит на себя в студенческие годы. Зазнайка и отличница Клемент - слишком занятая, чтобы вести себя плохо.
Вот Этельстан удивится, - думает Мария про себя с волнением.
Хотя что уж тут удивительного - узнать однажды, что его учительница не всегда бывает собой.

Даже опоздание Этельстана ни сколько не кажется ей возмутительным - большой город, неотложные дела. Встретиться вовремя и то большое чудо в Нью-Йорке, так что тот факт, что встреча не отменяется за пять минут до назначенного времени Марию уже радует.
Собравшаяся, она выскакивает из квартиры, когда он сигналит в сообщении, что приехал. Радость встречи и готовность начать какой угодно разговор - что это с тобой? Опомнись!
Но её, конечно, уже не остановить. Из подъезда она выходит спустя минуту, идет улыбаясь на встречу Этельстану, словно между ними та самая любовь, а может какое-то иное чувство от которого её сердце учащенно бьется. А может сегодня они поговорят - неспешно, по пути до назначенного места. Она расскажет ему что-то, что так долго держала при себе...
Мария споткнется об его чем-то озадаченное лицо и сама становясь такой - сместит взгляд в сторону, на окно, очень отчетливо различая там чужую голову и чужое лицо, неотрывно следящее за ней на пару с Этельстаном. Меняется тон и настроение - пока всё еще не критично. Просто иначе.
- Привет. Мне стоило сказать заранее, - в его голосе мало вины, скорее уж больше напряжения - такого, когда и сам не ожидаешь внезапных поворотов в происходящем, а потому очень сильно раздражаешься вместо всего остального. Она так легко считывает это состояние, что даже удивляется - откуда такая проницательность в отношении мужчины, которого она видит второй раз?... сразу после всех тех разов пятилетней давности.
- Ничего страшного. Привет. Коллективная поездка на ярмарку, значит? - Мария не подает вида, даже если это кажется ей странным. Как минимум потому, что он мог предупредить заранее. Тогда бы она может быть и отказалась?
Или поэтому он и не предупредил? И потому ей сейчас кажется, что он сквозь свой растерянный взгляд просит её не разворачиваться и не уходить домой?
Между ними вдруг снова возникнет эта пауза - как перед прощанием утром. Немой вопрос и ожидание. Негласное разрешение или решительный отказ.
- Едем? - Первой спохватится Мария, переводя взгляд на машину, где на неё все еще взирали два горящих женских глаза. Это...она? Та, что на фото. Или все-таки нет. - Королева Маб звучит заманчиво.
- Да... один момент, - подействовало ли её согласие так на Этельстана или же то была сплошная импровизация, но он стукнет легонько по крыше своего авто, привлекая внимание еще одного пассажира на заднем сиденье. - Ты поведешь.
- Вау, побуду водителем, так точно, - охотно заявляет мужской голос, а после Мария видит и его владельца, судя по всему того, кто тоже не отлипал от окна и теперь улыбался ей довольной и развеселой улыбкой. Махнет пятерней в знак приветствия.
На заднем сиденье машины они теперь сидят вдвоем, не договариваясь, прижавшись друг к другу бедрами и по его медленно стихающему напряжению Марии кажется, что только что их обошла стороной какая-то великая недосказанность, едва не вылившаяся в скандал.
- Ирвин-Мари, Мари-Лиза, - спешно представляет он и вот, наконец, эти два жаждущих последних сплетен глаза впиваются в Марию, поворачиваясь к ней лицом, - мои сокурсники.
- И даже не друзья? - У той, что представлена как Лиза удивительно характерный капризный тон. Так кажется Марии и она выдавливает из себя улыбку, пока Этельстан находится с вежливым ответом.
- Прокачу вас с ветерком, ребятки, - Ирвин то ли мастерски меняет тему, то ли попросту старается не обращать внимание.
- Осторожней, ты нас убьешь. Оскар!
Тут уже удивляется сама Мария. Так странно... да, она, разумеется, знала второе имя Этельстана, но почему-то никогда его не слышала и никогда не думала, что кто-то теперь называет его так. Непривычно, а еще как будто он - совершенно чуждый и незнакомый ей человек. Не мистер Спенсер и даже не Этельстан. Другой мужчина. лишь помнящий, что однажды признавался ей в любви и прекрасно знающий, как действует это слово на женщин. На любых, даже тех, кто отчаянно себе врут.
Ирвин отвечает Лизе и они начинают пререкаться друг с другом, в тот момент Мария и чуть повернется к Этельстану, разглядывая его, молча, без всяких слов признаваясь, что ждала их следующей встречи.
- У тебя ведь день рождения через неделю, - скажет она тихо, не спрашивая - утверждая. Выстраивая их беседу с чего-то личного, так кстати вспоминая о желании поговорить и об утерянном моменте.
Ещё одна маленькая деталь - помнить о дне рождении своего лучшего ученика в копилку тех самых особенных воспоминаний.
Тебе нравится? Достаточно ли этого для того, чтобы всё ещё её любить?

Этельстан совсем её запутал. Или запуталась сама Мария уже по своей вине? Удивительно или нет, но у неё впервые появляется зудящее раздражение в отношении юноши, что сидел с ней всё это время и молчал, едва способный выдавить из себя хоть слово. Ей казалось, что вопрос о дне рождении сменит его настроение и по его улыбке, Мария думала, что так оно и вышло, но та колючесть с которой он бросил, что не празднует его - то едва скрываемое раздражение как будто он отмахивается от назойливого комара своим коротким обрывистым ответом заставило Марию прикусить губу, сбавляя обороты своей готовности вести беседу. Его улыбка немного скрасила это ощущение как и едва начатая фраза - мы могли бы...
А что могли он не договорил.
На самом деле раздражало Марию нечто другое, а именно то, что он без предупреждения втянул её в компанию близких для него людей. Можно было воспринять это как доверие, можно было усомниться в собственной уверенности, но факт оставался фактом - весь путь до конченой точки Мария сидела как на иголках, вслушиваясь в окружающую её тишину и переживала.
Когда её спросят как они познакомились, то что она ответит? А когда спросят чем она занимается, то что Мария скажет? А если они захотят узнать сколько ей лет?
Думал ли Спенсер вообще о таких вещах, когда знакомил её с ними? И если у его сокурсника вряд ли могли возникнуть вопросы, то вот эти молчаливые взгляды, которые периодически бросала на неё сидящая впереди девушка говорили ей о многом.
Что она скажет? А что скажет "Оскар" когда вопрос будет адресован ему?
Ну... она моя бывшая учительница. А теперь вот мы вместе.
Так что же, вы и тогда были вместе?
Когда тогда?
Когда она была еще твоей настоящей учительницей, а ты был несовершеннолетним.
Марии очень живо представлялся этот диалог между ним и Лизой и он её очень сильно пугал. Пугал так, что мысли путались. Прямо как тогда, когда она сидела под прицелом придирчивых подростковых глаз, оценивающих каждое её слово и действие. Опозоренная за глаза... Зачем вообще думать про это сейчас?
И что же, получается, ей нужно врать? Вот бы этот вопрос вообще не последовал, - думает про себя Мария. И вот бы если Этельстана и спросят как-нибудь потом, то её не оказалось рядом. Ей отчего-то не хотелось слышать, как врёт он, стесняясь того, кто она есть на самом деле. Вот только от мысли о том, что он расскажет правду Марии не было легче. Она думала, что они начнут тут же представлять её легкомысленную юбку, её незамутненные улыбки и общую откровенность и удивляться про себя - ничего себе и она вела когда-то уроки и школьников? А теперь, что же, сверкает своими коленями перед студентами?

Бесполезно было сетовать на Этельстана и Мария это понимала. А то, что не понимал он... ну, в конечном счете, он был еще слишком молод, чтобы переживать на себе всю тяжесть общественного мнения, осуждающего тебя за каждый косяк среди которых значилась и длина юбки и излишне выделяющаяся лямка лифчика под тонкой блузкой.
Ладно, бывали примеры и похуже. Учителей ловили за руку за подработки в стриптизе или участии съемках порно, Мария же в сравнении с этими ситуациями могла заявить, что ничего плохого в том, чтобы встречаться со своим бывшим учеником нет. Ну... если они, конечно, встречаются.
Мысль эта внесла новую суматоху в её и без того перегруженную голову. Она обронила это так естественно, словно они и правда уже встречались. Два раза увиделись - два переспали.
Она могла бы пообещать себе, что третьего раза уж точно не будет. Вот даже из-за всех этих сомнений и страхов быть раскрытой. Или потому что Этельстан всё это время пребывал в своих мыслях, о чем-то тоже безостановочно думая. Наверное жалея, что позвал. Или понимая, что и сам не знает как объяснить своим друзьям присутствие Марии рядом. Она боится увидеть это в его глазах и потому не смотрит. Да и количество народа на входе, ожидающих своей очереди отвлекает внимание.
В конце-концов Мария решает просто смириться. Видя этих людей первый и последний раз в своей жизни, она может не откровенничать с ними, а ограничиться общими словами. Или вовсе заявить, что они друзья - тем более Этельстан не спешил целовать её при всех в машине или класть свою ладонь на её колено.
В принципе, может быть за эти дни что-то и изменилось в нем, что могло бы перевести их из статуса неожиданных любовников, в добрых приятелей. Вот и совместная встреча тому доказательство - если бы у Спенсера были другие мотивы и желания, он бы наверняка захотел чего-то другого, - так думает Мария и даже немного успокаивается, начиная воспринимать руку на талии, как вежливый жест защиты одинокой девушки.
Ничего особенного, они ведь приезжают вместе - одна парочка его друзей и они вдвоем, но поодиночке.
Так даже лучше...  - успокаивает себя она, пока вдруг не чувствует то, что враз переворачивает все её доводы с ног на голову, а её вдруг заставляя покраснеть, рассматривая чей-то затылок.

Этельстан прижимался к ней с вполне ощутимым желанием, очень отчетливо отпечатывающимся в его паху. Весь такой отстраненный в машине, кажется, даже не желающий лишний раз взглянуть на Марию, он сейчас стоял позади неё, ладонями сжимая талию так требовательно, как делал это в их прошлую ночь, когда на ней совсем не было одежды. Когда она чувствовала его влажное дыхание на своей коже и закрывала глаза, двигаясь в унисон и совсем лишаясь контроля и своих привычных противоречивых мыслей. Какая разница кем они приходились друг другу однажды, важно было другое и раз уж он любил её, раз уж он всё еще любил её спустя все эти годы...
Марии вдруг так явно представятся они оба без одежды и то, как она заводит руки за спину, выгибаясь и обнимая его за шею, вжимаясь в его бедра своими и сладко прикрывая глаза, уверенная в том, что ему нравится.
Её бедро внезапно шевельнется против воли, словно по инерции от предвкушения - а может она так собирается сделать шаг, потому что затылок впереди спешно от неё удаляется. Почувствует тихий судорожный выдох Этельстана позади и впившиеся в ткань её кардигана пальцы.
Интересно, о чем он думает в этот момент?
Она соврет, если скажет, что не думала все эти два дня, сидя за преподавательским столом или читая лекцию бездумно, иногда пропуская абзацы о том, что произошло между ними ночью. Не представляла его и себя в разных позах, да хоть за этим же столом...
Какой стыд, господи. Какой стыд фантазировать о таком в рабочее время, когда на неё устремлены все те же любопытствующие глаза студентов - кто-то наверняка заметил, что она сегодня удивительно рассеянная, кто-то наверняка видел, с кем она вчера уезжала.
Она дернется, решительно делая шаг, когда расстояние перед стоящим впереди увеличится как минимум на метр и уже слыша в своих ушах еще не случившиеся просьбы поторопиться.
Ладно, она ведь может сделать вид, что ничего не случилось? Нечаянное движение с ноги на ногу и в общем... да, им еще здесь гулять.

Внутри они оказываются довольно быстро - пересекая арки металлоискателей, а следом и более аутентичные кованные ворота, Мария со смущением наблюдает за идущими неподалеку детьми, оббегающими их и с радостными криками бросающимися в гущу событий.
Но вместе со смущением появляется и что-то еще. Она перестает злиться на его неосмотрительность, которая не давала ей покоя в машине и вдруг чувствует себя достаточно помолодевшей. Вот хоть до тех самых студенческих лет, когда нет ничего такого, что во время прогулки у её друга встает, когда он слишком пристально разглядывает вырез на её блузке или когда они сидят в кино рядом и пока она смотрит на экран, он думает о чем-то совершенно другом.
Так что же, выходит и Этельстан всю дорогу думал "о чем-то совершенно другом?" Мысль эта вызывает у Марии мечтательную улыбку, с которой она и смотрит на появившихся рядом приятелей Оскара. Должна ли она теперь называть его так, если половина их компании обращается именно так к нему? Об этом, быть может, им тоже следовало договориться заранее.
- Ну, думаю можно встретиться через пару часиков в местном кафе... - Ирвин поглядывает то на Этельстана, то на свою подругу и в его вопросительной неуверенности очень явно сквозит ожидание одобрения.
- Да брось! Вдвоем здесь уныло, - замечает Лиза и Мария уже чувствует вновь вспыхнувший интерес в её взгляде. - Вы же не хотите от нас сбежать? - Она бросит возмущенный взгляд на Этельстана, который нахмурит брови в попытке подобрать нужный ответ.
Он простой - этот ответ, но Спенсер медлит, а Мария ощущает бессилие и спешно вернувшуюся нервозность. Так Лиза та девушка которой не могут отказать? - Мария улыбается молча и согласно. Ей не сложно проследить то, что происходит, потому как характерные привычки некоторых личностей перетекают из школы в университеты, а затем и на рабочие места. Была ли Лиза в свои школьные годы чарлидершей или не была имело мало значение.  Её повадки повторяли этот типаж и то, как она смотрела на Марию - с каким чувством она проходилась по ней взглядом, цепляясь за всё и сразу, взвешивая всё, что видит и живо определяя ценность.
- У сумочки от Шанель другой ремешок. Неужели нынче совсем разучились подделывать бессмертную классику? - замечает Лиза и её вопрос лишь подтверждает мнение Марии, являясь, впрочем, для присутствующих рядом с ними молодых людей не больше чем белой рябью.
Женские разговоры,  - наверняка думали они на пару, пока Мария спокойно улыбнулась в явное многозначительное молчание девушки, успевшей оценить её с ног до головы.
- Я знаю, - просто ответит она, слегка пожимая плечами и показывая, что чтобы её задеть подруге Этельстана придется применить артиллерию потяжелее.
- Тогда идем все вместе? - слово возьмет Ирвин, пользуясь возникшей заминкой и Лиза с готовностью окажется справа от Марии не пытаясь даже скрыть своего любопытства.
- Чем занимаешься? - Вопрос звучит требовательно, но в то же время без особой надежды - так говорят с теми, о ком уже сложили своё впечатление.
Чем-то, что не позволяет мне покупать сумочки от Шанель, - хмыкает про себя Мария и, кажется, что-то такое написано на её лице, раз девушка внезапно добавит:
- Оскар у нас личность крайне занятая и даже загадочная. Неуловимый и скрытный, ни разу не принявший моё приглашение провести вместе выходные, - Лиза надует и без того полные губы, стрельнув метким взглядом в Этельстана, явно потерявшегося с ответом. - Вот нам и ужасно интересно кто та девушка, что смогла заманить его и заставить отложить свои очень важные дела на потом. Правда, Ирвин? Нам ведь интересно?
- Что... да, очень интересно, - спохватится Ирвин будто и сам в этот момент состоя в каком-то другом диалоге, который был им в этот момент недоступен. - Колись, Мари, иначе она от тебя не отстанет.
- Я преподаю,- примирительно улыбнется Мария, всё ещё делая вид, что эта беседа её не тяготит. Взглянет на Этельстана, безмолвно прося помощи. Однако он, похоже, не поймал её взгляд или совершенно неверно понял посыл.
- Ухты! Что? Тренинги по саморазвитию? Семинары по саморазрушению? - первым спохватится Ирвин, невзначай становясь участником этого допроса.
- Боже, их сейчас столько развелось. По большей части бездарных. Семинаров и тренингов в смысле, - добавит Лиза важное уточнение недрогнувшим тоном.
Мария понимает куда направлены её мысли, но не понимает почему всё так. Разве только... неужто у неё были какие-то чувства к Этельстану и весь этот спектакль разыгрывался исключительно для него - сейчас несколько потерянного и совершенно не понимающего, что от него хотят.
- В колледже, - по прежнему спокойно заявит Мария, заставляя Ирвина аж присвистнуть и взглянуть на неё уже внимательнее. То, о чем она и говорила. Точнее думала.
Возникшая заминка не кажется хорошей. Совсем. В ней как будто бы витает много всего другого - много оценочных суждений.
- Но ведь не в нашем, иначе?.. - Лиза спрашивает это на удивление робко, но за этой робостью таится жажда узнать что-то очень скандальное.
- Нет, разумеется нет, - отвечает несколько спешно Мария и голос её вдруг дрогнет, давая повод зацепиться за это. Она знает, что допускает ошибку и теперь ей придется оправдываться, подпуская её еще ближе. Вот так всегда, - Мы пересеклись в одном кафе. На самом деле удивительная встреча. Из тех, которые называют судьбоносными.
Ну вот и пошла ложь, хотя ещё очень аккуратная. Зато Мария вновь начинает нервничать, снова чувствует зудящее под кожей раздражение с вкраплениями злости. Теперь уже на всех сразу и на молчаливого Этельстана в частности. За то, что молчит, а значит бросил на растерзание.
- Как насчет сувениров? - Бодро спросит она, завидев одну из лавок. Их здесь несколько выстроенных в ряд и эта самая скучная. - Я пообещала своим коллегам захватить для них парочку магнитов, - невозмутимо объясняет Мария, зная, что прямо на глазах повышает собственный возраст и понижает интерес. Возможно, полностью обесценивает открытые колени.
Магнитики? Подумать только, кто о них вообще еще слышал...
Именно это читается на лице Лизы, брезгливо осматривающей неказистую витрину.
- Я пас, - говорит она с видом не только законодателя современных трендов и моды, но и сувениров. Марии конечно всё равно, зато пользуясь статусом девушки из-за которой Этельстан Спенсер отложил свои важные дела, она тянет его за собой.
В небольшом павильончике на деле оказывается удивительно компактно, а полки заставлены самыми дешевыми сувенирами от которых пестрит в глазах. Одно помещение переходит в такое же узкое второе, увешанное одеждой и бутафорским оружием. Продавец в дерзком треугольной шляпе с пером скучающе зевает за прилавком, провожая их незаинтересованным взглядом.
Зато заинтересованности во взгляде Марии хоть отбавляй. Она вертит в руках то одну фигурку со сказочным замком, то другую с длинноухим эльфом, молча переходя с одного стеллажа на другой. Наклоняясь, рассматривая, а затем возвращая всё назад. Молчание между ними можно потрогать.
- Это конечно не моё дело, но... - Мария хочет закончить предложение, открыть Этельстану глаза на то, что по нему явно сходит с ума его одногруппница или как это называется у нынешнего поколения, но вместо этого просто поджимает губы, глядя на него. От возникшей мысли начинает стучать в висках. Тут ведь совсем никого нет и если чуть плотнее встать к стеллажам, закрывающим их от входа...
- Что ты... - так начинает свою фразу Этельстан, когда она невозмутимо, но явно собрав всю имеющуюся смелость и бесстыдство, лезет к нему под свитер.
- О чем ты думал? - спрашивает она, внутренне всё еще содрогаясь от мыслей в которых их прямо сейчас окликнет скучающий продавец, способный разглядеть их лица со своей поста. Стеллаж заканчивался чуть выше груди, но зато скрывал все то, что находилось ниже, а ниже Мария уже протягивала обе руки и расстегивая молнию на его штанах. Пальцы без труда натыкаются на то, что вызывало в Этельстане явный ступор и не способность думать и осознанно участвовать в обличающем её диалоге.
Она несколько торопится или всё дело в раздражении?
- Когда?
Мария проводит рукой по вызывающе выступающему члену, пока вторая вертит очередного остроухого тролля.
- Когда сидел на моих уроках, - щурясь, вдруг улыбнется Мария, ощущая, как потеплеет у неё внутри. Спонтанный вопрос, спонтанные движения. Она ведет мягко по всей длине, нарочно обходя стороной самый конец, отчего-то, будучи прекрасно уверенной в том, что стоит его коснуться как тут же что-то произойдет. Но пока, наверное, рано. - Всегда хотелось узнать о чем думал Этельстан Спенсер, когда смотрел на меня. Это на самом деле довольно непросто, - сетует Мария, улыбаясь невзначай стрельнувшему в их сторону взглядом продавцу и замерев ладонью у основания. Руку жег поднимающийся из его тела жар и самое лучшее было сейчас не упасть в него самой. Хотя Мария считала, что уж она то с собой может справиться. Хотя... а что было в ту ночь, когда она сидела в чулках и с задранным подолом, но уже без нижнего белья на столешнице и шептала ему слова любви потому что хотела сама, потому что хотел он.
- Учителей никто не учит справляться с фантазиями своих учеников. Про это нет ни одной главы в учебной литературе. Серьезное допущение на мой взгляд. Хорошо, что от нас закрыты чужие мысли и всё же порой я задавалась вопросом - а кого видят во мне, когда на меня смотрят?
Она отчасти шутит, отчасти искренне хочет знать продолжая движение пальцами, мягко и неторопливо, но все же постепенно убыстряя темп.
Её раздражает лицо Лизы, мелькающее в памяти и её слова, ей хочется спросить у Этельстана о его неожиданном увлечении гонками, вызывающем в ней отчего-то больше волнения, нежели какого-то благоговейного трепета, который звучал в голосе той самой Лизы, пока десятка три стеклянных глаз эльфов и троллей, рыцарей и крылатых фей жадно разглядывают то, как опускается и приподнимается мягкая ткань осеннего свитера на бедрах Этельстана, когда его рука ложится на её бедро, пальцами приминая ягодицу и так невзначай намекая, что в эту игру могут играть двое.