Оказывается, от счастья тоже может болеть сердце.
Мария узнает это внезапно, в свою тридцать восьмую осень, ошеломленная и удивленная одновременно. Небо кажется кристально ясным, пробирается сквозь неплотное соединение штор на окне, заглядывает, разбрасывая вокруг блестящую пыльцу. Раскрашивая ею сам воздух, весь мир вокруг, ставший в одночасье столь важным и столь несущественным. Целый мир был за окном маленькой квартиры, в которой она уже однажды была. В которой хотела задержаться и из которой бежала затем,  уверовав в собственную неподъемную вину. Недостойная ничего из этого, непрощенная, оскверняющая собой всё вокруг, как маленькое пятнышко уже родившейся плесени, понемногу захватывая и отвоевывая всё больше. Ненавидела себя, боялась себя, не верила. Ни во что не верила. И прежде всего в то, что у неё разболится в груди. Не от вечных сомнений и скорби. Совсем не от этого...
Целый мир был в глазах лежащего с ней рядом мужчины. В его улыбке, порой задумчивой и как будто бы тоже еще не до конца верящей... На самую маленькую свою часть. Этот мир ютился в его мыслях, пронзал сны, затаился в словах, которые он произносил. Мария смотрела и узнавала его, узнавала по новой, узнавала так, как когда-то так хотела узнать... Любовалась, не в силах отвести взгляд, пока внутри свет заливал всё. Так на дождливый, еще не высохший мир, грязный и неразборчивый однажды приходит солнце. Выныривает из плотной пелены облаков и вмиг играет сотней тысяч бликов, мерцает на листве, раскрашивая её, раскрашивая всё кругом, показывая силу и торжество жизни. Мария гладит его, слушает внимательно, слушает то, что мог бы сказать ей и что не произносил. Выбор внутри собственного сердца, повлекший за собой последствия.
Кажется, даже проклятие отпустило в этот момент, не способное тягаться с чем-то столь всеобъемлющим и ярким. Уменьшилось до размера самого маленько пятнышка, застыло, зачахло, как колючий ствол шипастых роз, отмерший после холодной и затяжной земли, лишенный всех соков и всякой жизни. Разве он может сделать хоть что-то... что-то в сравнении с тем, как они невозможно счастливы просто находясь в объятиях друг друга. Сплетаясь телами с той остервенелой нежностью, с которой разве только прижимаются друг к другу требующие и нуждающиеся в тепле новорожденные котята. Без сжигающего всё хаоса, без тоски и каждодневной скорби. Лицом друг к другу, разглядывая безумным, хлещущим через края счастьем. Впиваясь им же, не желая отпускать, не желая расставаться.
Мария не знает был ли ей когда-то кто-то настолько нужен. Чтобы изучать пальцем лицо, трепетно гладить ухо, пальцами касаясь светлых локонов. Обводить его улыбку и всматриваться, вслушиваться в каждое слово, стараясь не упустить ничего. Запомнить каждую его радость и то, отчего ему особенно хорошо.
Расскажи мне. Расскажи мне всё. Расскажи мне о чем ты думал, когда шел учиться на врача. А когда первый раз попал в больницу? А когда отстаивал своё желание помогать людям. Расскажи, как хотел этого. Расскажи какое твоё любимое место в Аркхеме! А хочешь я покажу тебе своё... ты его ни за что не отгадаешь.
Расскажи, что заставляло тебя улыбаться. А что заставляло, когда тебе было пятнадцать. А десять? Ты помнишь себя маленьким? Расскажи о первом своем сознательном воспоминании... Расскажи о том, представлял ли ты себя если бы родился в девятнадцатом веке... а восемнадцатом? А если бы пришлось выбирать между всеми известными волшебниками, которых придумали себе люди, то кого бы ты счел настоящим?
Расскажи о том, что делает тебя счастливым.
Расскажи о том, что делает тебя печальным.
Не грусти. Пожалуйста. Ты не один. Я здесь. Ты здесь.
Шепчет, обнимает. Обещает и клянется. И стонет затем под ним и над ним и вместе с ним и отдается без страха, без ужаса, без отчаяния, а после пьет растворимый кофе из кружки со смешной рожицей, прочно обосновываясь в квартире.
Отдает себя всю, реагируя чувственно на его прикосновения. Забирает его всего и взглядом требует мягкой покорности. Вжимается влажным лбом, целует, вздыхая радостно и он в её руках самый родной и самый близкий.
А вместе они неделимы.
Не потому ли так сложно сделать шаг вперед, когда эта мимолетная передышка внезапно растягивается почти на неделю - день ото дня Мария просит его пожить еще так. В этом свете, в тепле от него и в жаре их тел, прижатых тесно. Без слов, просит, начатым уверенным движением.
Им обоим хочется перевести дух перед тем, как прыгнуть вниз, показываясь перед Карен Спенсер.

Мария не притворяется, что не замечает. Не делает вид, что прошлого не существует. Ловит мимолетную тень в уголках его глаз. Отголосок задумчивости когда с ней рядом. Терпеливо повторяет свой вопрос, когда, кажется, Этельстан проваливается в свои мысли слишком глубоко. Присматривается к нему и тихо наблюдает со стороны, дожидаясь.
Он теперь немного другой - не тот, что прежде. Или тот, но не совсем.
Но ведь и Мария уже не совсем та после их поездки. А может дело совсем-совсем не в этом. Не в том, что она чувствовала тогда, оказавшись с ним рядом, когда в шаге раздавленный волк, а Этельстан залитый собственной кровью смотрит на неё... Мария помнит и не забывает, просто старается не заглядывать туда лишний раз. Хранит ли от него тайну, что не все события того раннего утра окончательно растворились в её памяти под горячими струями согревающего продрогшие кости душа.

Прошла целая вечность когда они вновь оказываются на кровати в номере мотеля. Остывшая, она не хранила больше тепла и Мария жмется к нему, как жалась всё то время, что они были в душе. Без сил, выжатая до предела и без остатка, она скорее походила на слишком человечную, но пустую куклу, что изредка хлопала глазами, стряхивала с ресниц капли, опустошенно разглядывая того, кому кричала совсем недавно еще свои признания, перед кем исповедывалась, всё больше увлекаясь той силой, что бурлила, кипела в нём и готова была спалить их дотла.
А следом были признания. Длинная вереница признаний - одного за другим, как сжатый, емкий рассказ для того, кому нужно понять. И почувствовать. Обязательно почувствовать.
Его "люблю" позволяет пережить собственное бессилие и непонимание. Спутанные мысли, что почти окончательно запутались при воспоминаниях об оборотне, чью волю Мария сломила. А потом сломила и его. И, кажется, что это было тысячу лет назад, потому что сейчас она стоит обнаженная, жадно наблюдая за тем, как стекает почти засохшая кровь и грязь с его тела. Как ползут ручейками темные следы, пока сам Этельстан обмывает её, мягко вытирая губкой. Мария приподнимает подбородок, подставляет шею. Жмурится, когда набирает в ладони воды и протирает лицо.
Макушка уже не болит от удара, а она еще помнит, что должно... И смотрит на свои руки, ожидая, что они все будут в синяках. Но синяков нет. Нет ничего, ни единого физического проявления минувшей ночи.
Марии не сообразить - она поймет это после, когда проснется. Когда затрепыхается проснувшаяся Мира.
Поймет, что Этельстан избавил её от всех следов, что аллели бы на коже, синели бы, напоминая о том, что она помнит тускло слишком перенервничав, переволнуясь. Уснув, прижавшись к его груди, Мария очнется лишь на утро, когда и начнет вспоминать.
Начнет понимать. Начнет болеть сердцем, глядя серьезно на еще сонного Этельстана, готового уже следовать за своими решениями из прошедшей ночи.
- Мы не можем обратиться к твоей матери. Мы... я... не можем. Стоит ей узнать о том, что я тебя прокляла, что я подвергла твою жизнь опасности, она точно захочет меня...
Убить раньше, чем начнет разбираться? - так ведь Этельстан говорил в кафе, в котором они сидели поздним вечером. Мария верит, что он это помнит так же, как помнит она - его слова о собственной матери.
- Не можем.

Она хранит его слова в сердце. Каждое хранит. Складывает бережно - там, где им самое место. Ими она вытесняет своё привычное чувство вины, едва не задушившее, не пригвоздившее к земле, прижимая плотнее к вырытой уже когда-то для себя могиле - страшной черной пасти, что только и ждет, когда она окончательно сдастся. В этой могиле её страхи и сомнения, мутной водой на вскопанной земле в которых она так долго возилась, захлебывалась, не веря, что выйдет иначе. Ползет на свет, ползет к теплу. Вспоминает какой была, какой может быть. Нет, не той, что отчаянно и остервенело хотела утопить в себе, нахлынуть волной, выбивая воздух, прорасти ветвями внутрь, сквозь сердце, делая на вечность своим и кричать, кричать ему. Ты дышишь, покуда я с тобой, покуда ты со мной, покуда мы вместе. Мы вместе и наши сердца вместе, наши тела вместе - вот тебе моё сердце и вот мне твоё сердце, клади прямо в раскрытую ладонь и не бойся. Я же не боюсь. А не боюсь я, потому что знаю, что месть моя будет страшной, ненависть моя будет сжигающей, обида моя будет больней, чем всё, что тебе удавалось испытать прежде. Моя страсть в тысячу раз горячей, чем то, что тебе удавалось испытать прежде. Мои поцелуи на твоём теле, мои губы, касания языка. Не скуплюсь ни на что, для тебя единственного, чье присутствие лишь хочу чувствовать себе, чье лицо хочу видеть, смотреть в твои глаза, всю синь себе забирая, всю ясность высокого осеннего неба и чистоту лесного родника, в который смотреть и не насмотреться. В ответ - всё, всё, что угодно. Всё, что захочется тебе - до безумия.
Её любовь такая - её любовь может быть такой. Её любовь покорно находит себе место, смиренно ложится под ладонь, замирает у ног, свернувшись калачиком спит, памятуя о том, каким он может быть. Её прежде необузданная дикая природа склоняет голову, преклоняет колени и заискивающе глядит темными глазами, безмолвно спрашивает - доволен ли он. Хочет ли он её такой сегодня увидеть.
Мария не смотрит в тот угол, не смотрит в то своё отражение и его как будто бы тоже не боится теперь. В солнечном свете оно бессильно, оно бессильно в нежных объятиях и тепле - его место там, в астрале, в бессонных ночах, в отчаянных попытках забыть, в безумных попытках вырвать себе и для себя кусочек тепла.
Он знает о ней - он видел её. И всё равно сказал "люблю", прижимая крепко к себе.
Он знает о том, какой безумный и безмерный хаос пролегает под её кожей. И он как будто бы с ним теперь в мире. Безмерный и безумный хаос помнит каким может быть он...
Эта её любовь задушит любого человека, - Мария отныне это знает. А что делает любовь с магами? И какими маги становятся в своей любви?

Нет, её любовь в свете и тепле выглядит иной, выглаживается от острых зазубрин, разжимая жадные руки, выдавливающие больше крови из грохочущего сердца. Её любовь скользит легкой мягкой улыбкой возле его виска, заглядывающая в глаза и прислушивающаяся. Разлитым пониманием в ответ на его взгляд - готовностью выслушать и помочь всем, что в ней кирпичик за кирпичиком выстраивалось там, где некогда были руины, доходя наконец, подпирая пока еще хрупкими, но с каждым днем всё крепче и основательнее закрепленными сводами, поднимает выше, поближе к небу - благодаря ему и только. Там где было робко - всё смелее. И там где могло быть жадно, там где могли быть сомнения, там где виноватый взгляд, там где выискивающий в себе недостатки - там в спокойствии улыбка.
Он спит и она слушает мерный ритм его сердца, тихие всполохи его вздымающейся груди, путеводной нитью следуя за ними, чтобы вывести его после. После виноватой тени на глубине его глаз - позволить раствориться ей в слепящем свете собственного долгожданного счастья. Счастья быть с ним и дышать полной грудью.
Я рядом, - говорит ему Мария. Вслух и безмолвно, в своей улыбке и взгляде каждый раз, когда он переступает порог дома. Возвращается любым.
Она набирается сил постепенно, с каждым проведенным вместе днём становясь уверенней. С каждым его взглядом, улыбкой и словом. С каждыми теплыми объятиями и каждым пробуждением друг с другом в его кровати, становящейся и её тоже. И с каждыми в начале осторожными, но все более смелыми вылазками до ближайших магазинчиков принося из них бумажный пакет с обыденной жизни, ей отчего-то будто бы и не знакомой. Или просто забытой под гнётом всего что происходило в последнее время.
Она вспоминает всё по частичке - готовит по любимым некогда рецептам, которые затем старательно вынюхивает фамильяр Этельстана прежде, чем попробовать на вкус, пока Мира предпочитает виться где-нибудь за окном, отыскивая для себя неспешно желтеющие деревья. Она все еще избегает показываться в человеческом обличье, но возвращаясь с покупками Марии кажется, что в компании Дарьяла Мира сбрасывает свои быстрые крылья, меняя их на пару человеческих рук и ног.
Тебе нравится? - Эхом повторяет Мария после приготовленного ужина тот самый тихий, мысленно произнесенный вопрос Этельстана тем ранним утром, в маленьком душе мотеля.

...и все-таки Мария чувствует конечность своей человеческой жизни в изоляции. В то время как сам Этельстан живет с ответственностью за каждое принятое им решение, она скорее походит на больного с особым режимом на пути к выздоровлению.  А может беглянкой, наконец-то нашедшей себе надежное укрытие и того, кто спрячет её, кто услышав про демона, стерегущего весь её род не испугался и не отказался от неё. Кто впустит её в свою жизнь и позволит ей быть в его жизни такой.
Два пути - у тебя было два пути, Мария, - это её голос. Не чужой.
Ты знаешь, что они этого хотели. Кто-то из них. Или все? Чтобы ты вернулась.
Отец не знал. Она с ним говорила и её проклятие для него стало полнейшим сюрпризом. Стал бы он ей лгать... или стал бы? В этом и состоял план. Привести её домой, к семье. Смертельно больную, с отсутствием всяких сил для сопротивления - ведьма без своих сил. Она могла бы появиться раньше. Должна была появиться раньше. Должна была появиться тогда, когда её магия заглохнет.
Или есть что-то, что она всё же упускает?...

К дню Х она верит, что смогла собрать себя по кусочкам.
- Он всё еще такой каким я его помню.
Мария улыбается в ответ, прижимаясь к его плечу плотнее. Она смотрит на Этельстана чуть внимательнее чем до этого и чем он, наверное, думает, занятый осмотром своего дома, словно бы вновь примиряясь к нему и к тем, кто там живет. К тем от кого ему спокойнее находиться вдали, в своей квартире, в которой он не чувствует своей острой и всепоглащающей зависимости, становясь на десяток лет меньше - обычным ребенком. И всё же - он словно, после этой примерки, оправляя рукава нового пиджака вдруг удивится, что они ему уже совсем не велики. Хочет спросить, что он чувствует сейчас, о чем думает, когда призывает её не волноваться, успокаивая, вселяя уверенность, да только дверь открывается быстрее.
У встречающего их человека холодный, похожий на сквозняк взгляд, неспешный и монументальный, как слова, которые он чеканит в качестве приветствия. Мария помнит его из детства - эти глаза, пугающий её отчего-то слишком сильно. Молчит сдержанно и вздрогнет только раз - когда росчерком пера взгляд встречающего метнется точно к порхающей близ деревьев Мире. Она знает этот взгляд - взгляд летающего хищника, четко определяющего свою цель. Как и меткие четкие слова, обозначающие настроение грядущей беседы, полностью повторяющее и ожидания Этельстана.
Стоит успокоиться, как и все разы до этого, когда переступая порог, оказывался в месте изысканном и торжественном, в котором произрастают те, кто находят исключительное наслаждение в тех материальных вещах, что способна дать власть и влияние среди людей. Не от этого ли он и бежал? От семьи и от идеалов, что они преследуют в том, где живут...
В джинсах и темном джемпере Мария чувствует себя не в своей тарелке - ну да, раньше ведь она сюда неизменно приходила в платье, всецело поддерживая традиции и этикет. Она могла бы, но... подаренного серебряного браслета на руке сейчас достаточно. Он сияет своим синим глазом на открытом запястье, оглядываясь вместе с ней.
Конечно же, она его не забывает. Не забывает, когда нащупывает рядом, когда знает, что он здесь всё ещё, ждет её, вовсе не желая быть потерянным. Как память о том, какими они могут быть вместе. Она выправляет сплетение тонких нитей бережно, надавливая силой, пока голубой камень будто бы помнит, заглядывает в неё, скользя по кожей впитанной в себя страстью, беpeзумием между ними - всеми клятвами, свидетелем которых он стал. И теплом, отпечатанным там, в самом начале.

Этельстан не знает. что её волнует так сильно. Точнее, что её так сильно волнует сейчас, перед самой встречей с его матерью. Вовсе не то, что она захочет на неё напасть. И даже не то, в чем ей нужно признаться.
Мария переживает о том, что Карен Спенсер, только раз посмотрев на неё тут же поймет обо всем, что переменилось в отношениях с её сыном с их последней такой случайной встречи. С откровенного вранья в лицо.
Мария боится себя больше. Боится, что в робком своем, в то же время просящем с надеждой взгляде мать Этельстана увидит и кое-что другое. То, что не скрыть уже ни чем.
«Он мой», - будет звучать на дне глаз Марии. Он теперь мой.
Бесстыдное признание заслуженной победы перед той другой, своей соперницей.
Этельстан просто не понимает. Не понимает, когда лежит тем расслабленным утром, теплый и сонный после схлынувшего с него сна, совсем не верящий, что Мария не шутит, когда говорит, что они не могут просить помощи у его семьи. Он не понимает, а Мария тогда ни о чем не говорит. Не признается в своих опасениях, что стоит Карен Спенсер различить этот блеск в глазах, то Мария тут же будет признана ничем не лучше не одобряемой ей невесты.
А затем Мария будет врать. Как и в прошлый раз, когда дело дойдет до объяснений почему специалисты в замешанной на проклятиях магии не смогли разрешить её непростое положение. И как будет на неё смотреть тогда Этельстан? Что он будет думать о той, кто лжет его матери.
Она расправляет плечи в этом величественном особняке. Поднимает голову, словно рядом её мать.
Что бы ни случилось - всегда веди себя как равная. Как бы не было ужасно положение и ситуация. Не позволяй считать тебя зависимой, а значит сделать такой.
И смотрит на Этельстана внимательно, с ожиданием, словно в последний раз спрашивая.

Ему нельзя не верить - такому. Растрепанному со сна, расслабленному и смотрящему на неё с нотками шутливого укора.
Стыдит. Успокаивает. Каждым словом, своими ленивыми интонациями, уверенный в том, что говорит неприложную истину. Доверяет ей. А Мария доверяет ему, взволнованным вдруг разом взметнувшемся в полет сердцем, услышав лишь то тепло, что пролегает в его таких сокровенных и важных "мы теперь вместе".
Непривычно. Задумчиво. И в то же время музыка, отзывающаяся в сердце. После всего, что успела Мария произнести уже в этом номере. После того, что успел сказать он. Одна ночь прошла, а кажется так долго... Одна ночь и вот преисполненная веры Мария, веры в то, что именно она спасает его, готовая пожертвовать всем, заслужив для себя искупление, доверяется сама. Сдается и расслабляется, отпуская прочь сомнения. Они еще крепки в ней конечно, но им уже не перекричать, не заставить обратить на себя внимание, любыми вероломными путями выцарапывая свои секреты только себе.
В его тепле Мария слышит уют, вдыхает его запах и они оба сейчас - чистые, одухотворенные.
Разве мы должны все время смотреть назад? Всё время помнить о том, что было до. Какой была я... каким был он. Помнить, выжигая на коже. Не давать забыть, что делала я с ним... и что хотела и могла сделать. Не давать забыть, что он отвечал мне, что он говорил о ней....
Мария прогонит эти мысли, вздыхая вдруг натужно и жалобно. Прогонит, растворяясь в нём, щекотными мурашками по спине.
- Что же тогда мы скажем, - спросит доверчиво и сонно - рядом с ним оказывается это очень легко. - Точнее что мы не можем сказать?
И все-таки у неё груз с плеч. И её побед все еще побег, ведь разговаривая с отцом по телефону, Мария не говорила о точном дне, а значит никто не знает. А значит, когда он захочет уточнить всё может быть совсем...совсем иначе.

Воспоминания. Их здесь много. В каждом шаге, который ведет от входной парадной двери вглубь магического особняка. У каждого из них свой особенный характер, свои манеры и привычки. Мария помнит эти ощущения... да, точно помнит. Особняк Спенсеров неизменно проверяет на прочность, представая перед глазами своей торжественностью и богатством, своим античным величием, которое выказывает семейство Спенсеров всему остальному миру, сверкая белизной и изяществом, заглядывая роскошью в лица собравшихся. Здесь важен статус и если не твой, то твоего рода, чтобы не стоять сгорбившись, всячески пытаясь отбиться от той тяжести давления, с которым оседает сам воздух этого места. Ты для него заведомо слишком плох/беден/слаб, а уж что будет когда придется повстречаться взглядом с теми, кто здесь обитает. Спрятать скромно свои поношенные туфли. пригладить неловкую складочку на платье, которой не было и быть не могло, потому что всё было досконально проверено перед выходом из дома. Свет и роскошь всегда очень естественно обличает ложь и лесть, бедность и гордость или наоборот - нищету и желание подняться. Подсвечивает софитами все недостатки, - взгляд Марии нехотя упирается в носки своих кед будто бы не созданных даже мельком познакомиться со здешней обстановкой и следом смотрит на Этельстана.

А он здесь рос.

Нет, это Мария знает и без того, знает и помнит, ведь это нечто совершенно очевидное. Дело в другом... В том, что она впервые видит его в естественной для себя среде обитания. Такого, как и положено будучи Спенсеру - среди роскоши обстановки в которой его прямая горделивая осанка и светлые локоны, в беспорядке, но таком свободном и непринужденном, а от того изящном, находятся на своем месте. Всего приковывающий взгляд окружающих, словно картина в золотой раме, вывешенная вдруг в посредственной серости вовсе не там, где ей надлежит находиться. И он сам - немного другой, будто встроенный в прежний механизм знакомой ему жизни. Тот прежний размеренный взгляд на знакомые уже ему вещи в своей квартире сменяется другим - скрупулезным, высматривающим изменения, фиксируя недостатки, огрехи, о которых он должен узнать, с нажимом добиваясь ответов от встретившего их мужчины. Они нужны ему - ответы на свои вопросы, подтверждения тех мыслей, которые он уже успевает выстроить в своей голове.
Он ненавидит это место, - думает про себя Мария. - И всё же он чувствует здесь себя дома. В том самом смысле, в котором каждый маг, рожденный и выросший, отдавший свой первый крик и плач и стон, поделившийся первой кровью, будто то порез или случайная рана, становится частью обители, прорастая в ней корнями. Вот что означает в истинном понимании дом для мага - отнюдь не место, где ему приятно нежиться в кровати и куда хочется возвращаться после работы и где он выстраивает свой мир в отрицании мира окружающего. Это место где он - неизменная и незаменимая часть. Часть общего и целого, неделимая песнь заклинания, память и сила своего рода. Мария столько лет провела на скалистых берегах живописного уголка в который они перебрались после Аркхема и всё же, стоило оказаться спустя эти двадцать лет здесь, в том месте в котором она родилась, среди тех стен, которые знали её еще не способным ни говорить ни ходить ребенком и они тут же откликнулись её призывом, напомнили о себе, принимая назад.
Мария знает как это бывает.
В каждом слове Этельстана сквозит его выдержка, которую воспитывали и закаливали в этих стенах. Не на десятилетия, на века, не от того ли он сейчас сам тяжелее, оставляя за спиной и смешливую улыбку, когда расслаблен, то, как жмурится сонно, улыбаясь ей в ответ, прижимая к себе теснее. Приглушенный свет за задернутыми шторами, пока Мария обнимает его, гладит задумчиво по голове и они молчат в унисон, каждый со своими мыслями, в единстве этого ожидания. Получится или не получится? Не должно не получиться. А если всё-таки... нет. Не нужно об этом думать.
Но всё же... Мария не знает о чем думает Этельстан, как и не хочет признаваться о том, что в её мыслях. Она тогда ужасно боялась быть обличенной - в то утро, когда повстречалась с Карен Спенсер в этой квартире. Боялась, что сейчас её темные мысли, её подлые намерения, история её семьи будет поведана, рассказана ему как главное доказательство того, что ей нельзя верить. Что всякое доверие будет уничтожено, стоит только Этельстану узнать чуть больше о её семье, а значит и о ней, ещё более виноватой, что не призналась во всём сразу.
Не этим ли они занимались всё то время, что провели в этой квартире? По капле, шаг за шагом, продолжая то, что было начато еще в пути, в номере мотеля, Мария излечивала себя от своих ошибок, от вины, что была её вечным спутником.
И всё же...
Мария ведь боится, что она узнает.
Не потому ли ей сейчас кажется, что их откровенность  остается где-то там. В месте, где можно побыть другим. Побыть собой и не скрываться, пользуясь этой обманкой - когда ты среди людей, то и сам гораздо больше чувствуешь себя человеком. И тогда гораздо проще позволить себе... всякое. Потому что стоит только переступить порог дома, в котором ты уже обязан по праву своего существования, как быть таким, каким хочется лишь только тебе больше недостаточно. В зорких глазах фамильного особняка они - чистокровные маги. Представители разных родов, каждый из которых хранит свою историю и чтить свои обычаи. Мария впервые за долгое время посмотрит на Этельстана, поднимающегося по лестнице на шаг впереди ней именно так. Она уже когда-то на него так смотрела, оценивала, подмечая знакомые детали, а после узнавая уже совсем другого.
И это тяжело. А еще тяжело чувствовать это и идти в столь непозволительном для себя внешнем облике той, что готова вновь сорваться если того потребуют обстоятельства.  Мария совершает преступление против принятых устоев, против манер и правил, которых всегда придерживалась её мать, так тщательно осматривая себя перед визитом к Спенсерам. Всё самое утонченное и новое для поддержания этой игры. Всегда в тон встреч, ни в коем случае не переборщить, но и не уступить, выдавая своё неумение.
Мария представляет себя в платье и в туфлях, с укладкой и легким естественным макияжем, являясь к порогу воплощением своей матери. Её угрюмой копии, больше схожей с отцом, когда не требуется лукавить, обходя правду и притворяться куда глупее, чем есть.

Вина?
Та, что не позволяет преодолеть робость, влезая в принятую у Спенсеров форму, которая без слов даст понять, что это ни что иное, как признание своей новой роли. 
Вина.
Та, что возникает, когда планомерно уничтожаешь чистокровного мага, потомка известного магического рода, а затем за неимением иных способов, идешь к его матери просить помощи. И для него и для себя.
Вина и раскаяние. Как ты посмела... как я посмела...
Они звучат в ней громче, готовые вновь набирать силу.

Это куда как сложнее, чем она думала и предполагала, настраивала себя и готовила, зная прекрасно, что здесь понадобится вся выдержка и уверенность, значительная доза упрямства и того бесстыдства, с которым она уже врала однажды матери Этельстана в лицо.
Что изменилось сейчас? Лишь то, что её судьба теперь всецело зависит от этой женщины?
Cлабости и страхи... Их у Марии в избытке и даже сейчас, когда он открывает дверь, пропуская её первой.
— Предполагаю, что не многие здесь удостаивались чести столь возмутительно нарушать дресскод, - сведет она к шутке, хотя вряд ли её голос звучит сейчас уверенно.
Быть здесь... удивительно. Воспоминания. В воспоминаниях всегда была Элеонора Клемент, перетягивающая на себя всё внимание и вечно молчаливая и отстраненная её дочь Мария. Разумеется, она не ощущала никакого давления, предпочитая вести себя обычно - так, как и подобает в компании со столь знатными особами. Молчать и на заданные вопросы отвечать коротко и емко. Нет, страшно ей не было, она даже не опасалась этой женщины, довольствуясь той малой ролью которая и была ей отведена.
И вот теперь спустя двадцать лет роль уже другая. Куда как крупнее, как и тайны, что скрываются за её молчанием.
Скажи ей то, что считаешь нужным, - вот что говорит она Этельстану, тихой улыбкой подтверждая его право быть откровенным со своей матерью.

Карен Спенсер, появившись, на миг перехватывает всё внимание. Своим видом, походкой, аристократической собранностью и умением держаться. Это её территория, комфортная для неё среда, привычные владения и кто знает, сколько она просьб выслушивала здесь за всё это время. Сколько просящих было, кто не мог решить свои проблемы и нуждался в её помощи. Какой угодно...
Мария случайный свидетель, что так невовремя заглянул на кофе, а попал на семейный разговор только для своих. Присаживаясь напротив, она глядит на Этельстана, так и оставшегося стоять возле окна. Чувствует клокочущее в нем раздражение уже заранее - еще когда они так долго молчат, не стараясь смягчить или развеять тревогу, что заседает в сердце от столь неожиданного для него известия. Оно звучит в воздухе замолкающим злым шепотом, оседающим тяжело, готовя новые весомые слова в аргументы и в защиту. Мария знает куда оно ведет - к чему ведётся эта игра, передвигаясь фигурками с одного края доски на другой.  Они ему важны, эти люди, что тоже были частью этого места. Небезразлична их судьба, что столь горячо отзывается в сердце. Ей хочется узнать эту историю, истории, что мужчина хранит в себе, но ещё больше не хочется мешать его мыслям, его обращенным в пространство задумчивым глазам до того, как появляется сама Карен Спенсер и в воздухе разливается напряжение. Искрит и вибрирует, сталкиваясь, вот-вот грозясь родить шаровую молнию.
Карен Спенсер должна играть роль неподкупного строгого судьи, но пока в ней гораздо сильнее звучит материнская обида, столь понятная на каком-то генетическом уровне женскому сердцу, когда вся забота направлена исключительно во благо, а от того так болезненно воспринимается любой обман. Такая очевидная манипуляция, которую нет причин скрывать. Он правда нужен ей здесь. Для себя. Для него. Во имя безопасности и быть может чего-то ещё.
Он спросит - зачем?
И она ответит  - потому что это твой дом.
Так просто, - Мария проигрывает этот разговор в голове, не думая, что он задаст своей матери такой простой вопрос и получая на него столь безыскусный ответ. В конечном счете всё даже слишком предсказуемо.
-  Я думаю вам лучше знать, Карен, - произносит без нажима, так естественно ловя себя на желании назвать эту женщину по имени. Будто примеряя роль своей матери, не пытаясь больше придерживаться привычного и подросткового "миссис Спенсер". При всей нелепости своего вида в здешних интерьерах Мария сидит с прямой осанкой на краешке кресла. Сложит ладонь к ладони перед собой, браслетом сверху. Голубой камень в цвет глаз Этельстана. И в цвет глаз самой Карен Спенсер.
- Благодарю вас за подарок. Приятно, что вы чтите прежние традиции. Думаю так бы и ответила моя мать, - улыбнется тихо с искренней благодарностью и замолчит, затихнет уже не пытаясь что-либо еще добавить, хотя в образовавшемся молчании скользит необходимость говорить дальше, вести непринужденную беседу как здесь всегда было принято, скрывая за такими разговорами истинный смысл визита. 
Посмотрит на Этельстана в надежде поймать его взгляд, вернуть к себе из тяжелой пучины раздумий.

Он справится. Мария знает это так же естественно, как наступление ночи после пурпурного осеннего заката, на миг отражающийся на деревьях и траве отголосками красного. Она верит ему, клянясь однажды, уже не умеет иначе. Не сомневается, как не сомневаются уже преданные и прирученные звери в том, что тот, кто их приручил отныне для них является всем. Тот, кто вправе решать их судьбу, карать и миловать. Удивительные, эти связи от него к ней обвиваются вокруг рук, вокруг шеи, уже глубоко внутри. Только такая верность и доверие, когда он может говорить за неё, озвучивать их мысли и решать то, что будет лучше. Только так после всего, что было раньше, после её тайн и ограниченности и её ежесекундных мыслей сбежать, уйти, спасти его уже одним только своим отсутствием. Сберечь его хрупкость, его красоту, спрятать, запереть дома. Мария помнит Этельстана другим. Шипящим из земли и крови древними словами, манящим своей силой, которой нельзя сопротивляться, можно лишь принять, превознося и подчиняясь.
Он справится. Мария знает это. Но всё же что-то идет не так. Её беспокойство растет - то беспокойство что невнятно, тревожно и мучительно, что давит на всё и эхом собирает мольбы о пощаде. Хватит. Не надо. Пожалуйста. Не делай этого.
У неё нет сил остановить его слова, его действия и каждый следующий шаг, приближающий Этельстана к своей матери. Мария сидит смирно и очень-очень тихо, как готовый к любому наказанию ребенок зная уже, что он провинился. Зная о своем страшном преступлении и зная о том, что не всегда была честна. О многом молчала и хоть и рассказала после, но не всё... Она верила, что была честна, что честной и прощенной стала вместе с Этельстаном за эту неделю, такую долгожданную, такую преисполненную света и спокойствия. Она черпала его руками, она поглупела враз, слишком окрыленная собой и его близостью. Им рядом, больше без стеснения, без страха. Смотрите все, он ведь её. И всё же... всё же...
Она не может ничего сделать, пока мнет свои руки, разглядывая пол. Не нужно смотреть, чтобы знать, что делает Этельстан. Если она поднимет взгляд, то будет смотреть ревностно и голодно, как смотрят уже накормленные коты на то, как подкармливают теперь кого-то другого. Сытые, но не до конца, ощущающие свой голод так остро в момент, когда столь заветное, столь обожаемое достается другому.
Карен держит руку у груди своего сына, но Мария чувствует её и на себе.
Оно всё еще там - его проклятие. Её проклятие. Оно там, шуршит опадающими желтыми листьями в насквозь желтом лесу, в котором окровавленное тело выглядит еще краснее, еще уродливее. Мария дышит влажным сырым воздухом, пытается прийти в себя. Там еще недавно раздавался хруст битого стекла - внутри неё. Вдох и выдох звучат прямо в ушах, когда вокруг все объято тишиной. Только её еще бьющееся под проклятием сердце. Яд заливается в тело, растекается по нему, но она пока еще жива. Пока еще или же вопреки?

А может и не в этом дело? А в том, что проникая внутрь, позволяя посмотреть своей матери на то, что спряталось в его сердце, Этельстан обнажает и её, Марии, сердце перед ней? Пускает голой, раскрывая их и только их тайну, впуская в неё и показывая.
Или причина сокрыта в чем-то еще? В самом важном. В том, как Мария пытливо следить за Карен Спенсер, за ужасом на её бесстрастном и сдержанном лице, за мелькнувшим вдруг отвращением, вспыхивающем в ней самой костром недовольства и обиды. Его мать не может... его мать просто не должна смотреть на него так. Не должна своим взглядом сеять в нем отвращение к себе, ужас и панику от осознания того, что происходит на самом деле с ним. С ними.
Они ведь учатся жить так. Два искалеченных поневоле, изломанных и неправильных, они живут вместе такими. Мария принимает его, шепчет люблю и зацеловывает, зализывает его раны, согревает своим теплом, оттесняя тот закупоренный внутри запах смерти. Она оборачивает его в свою любовь, в счастливые улыбки и взгляд до краев наполненный теплотой, гладит его сердце, и греет, греет покуда у неё есть силы. Слушает в темноте и слышит, что время есть. Его стало будто чуть больше, словно та сила, та его невозможная сила держит на плаву. Не дает им обоим рассыпаться прахом.
У них есть время жить каждый следующий день, подождать еще немного перед тем самым признанием, которого так сильно боялась Мария.
Она любит его таким. И никто вокруг, даже его собственная мать просто не может смотреть на него так... так.
От прежней улыбки не останется и следа. Усталый угрюмый взгляд исподлобья, на Этельстана чтобы хоть сколько то понять - если так плохо ей, то что же чувствует сейчас он. Обнять, прижать и прижаться к нему самой, как часть стремится к целому в попытке восстановить, сделать вновь осязаемым прежний мир, которым она еще дышала сегодня утром.
Но Мария неподвижна, прибита к креслу молчанием, что с каждой секундой полнилось и полнилось смыслами. Это легко - знать что будет дальше. По бесстрастному, но тревожному по своей сути силуэту женщины у окна и по тому как красноречиво говорит она всего два слова.
Темная магия.
Мария знает, что будет дальше. Угадывает без дополнительных пояснений раньше, чем это будет ею произнесено. В каждом её слове упрек и укор, они скользят там на дне, не отступают и звучат только лишь для одной Марии так выразительно и так красноречиво. Насквозь и без изысков разоблачающий.
Но всё же Карен Спенсер себя контролирует. Десятилетия аристократических игр, в которых не выиграть, если не научишься приручать свои эмоции. Всегда хладнокровная ведь только так можно держать защиту.
Ты знаешь, как это должно быть, - голос матери. Мария знает. Знает, что выживают сильнейшие, а истинная сила кроется в том, что излучаешь ты своим лицом и своим спокойствием, той снисходительностью и благородством, не позволяя и не допуская ни единой гримасы испуга. Страх это слабость.
Мария не верит, конечно же. Взрослые врут. Взрослые лицемерят, ведь это ли не лицемерия - демонстрировать хладнокровность как обложку, когда внутри всё клокочет и кипит, отрешенность, когда не находишь себе места от волнения. Но годы идут и что же она в самом деле готова упасть на колени и расплакаться прямо сейчас, признаваясь во всех своих грехах сразу же. В тех что давят и выламывают ребра грудной клетки.
Может потому острая игла упрека вдруг прошившая тело насквозь оставляет Марию удивительно отрешенной. Безучастной, не выбивая весь воздух из легких одним властным вопросом, разом указывающим её место. Поддевающим вину, чтобы затем протащить её по всему телу, выпуская наружу.
Мария не прячется, не скрывает свой взгляд, не пытается сбежать, оправдываясь поспешно - она ловит тяжелый, вибрирующий как сам воздух взгляд женщины, в котором звучит бессильная ярость матери, не уберегшей своего ребенка. Худшие опасения сбылись, совершились. Он сбежал и нашел свою смерть и она живет теперь вместе с ним, в его теле, нависая страшной тенью.
Из глаз Карен Спенсер на Марию смотрит она же - повзрослевшая, дорожащая своей семьей, готовая сражаться за неё, бороться. Она хотела чтобы Этельстан жил здесь, в родовом поместье, окутанном защитными чарами где любой проклятый предмет не пройдет, будет тут же распознан. Так маги контролируют своих детей. Так прячут их от всего мира, слишком опасного до того, как они станут умнее, научатся.
Этельстан вступается за неё. Защищает, готовый закрыть собой. Он объясняет, оправдывает, он защищает её, принимая вину на себя. Всю вину, которую только может взять, признаваясь в своем безрассудстве, своем самолюбии, в своих ошибках, стоивших ему так много. Умоляющий о помощи, как умоляет согрешивший о прощении и где-то в глубине себя ей неловко и стыдно и щиплет глаза, словно эта пытка тяжелее всего сейчас, что можно себе представить.
Он будет защищать её до последнего, - вот что увидит и поймет Мария прямо сейчас, глядя на Этельстана со стороны и вдруг ужаснется, почувствует болезненный укол в самое мягкое и живое. Испугается этого, а никак не гнева его матери. 
Марии больше не страшно. Суровая и хладнокровная Карен Спенсер, величественная в своем осуждении её больше не пугает. Не страшит до дрожи в коленях и запутанных мыслях, которые пытаются найти оправдания.
Наверное, получи увесистую телепатическую пощечину Мария бы даже не вздрогнула. Не изменилась во взгляде, смиренно принимая материнский гнев. Женщина могла бы сыпать на неё град пощечин, если бы захотела, если бы знала всю правду без прикрас и преуменьшений и Мария все равно бы терпела. Не попросила пощады и не кричала бы в ответ. Не страдала бы, вызывая жалость. Перенесла бы всё так, как и подобает - с бесстрастием виновной и признавшей вину.
Она бы устала рано или поздно, выместив свой гнев на неё. Но этого бы всё равно было мало... Марии не страшно, потому что она понимает Карен Спенсер. Как понимает её женское сердце страх матери лишится своего дитя.
Так внезапно и странно.

- Если бы это был единственный выход, - в повисшем напряжении её голос звучит сдавленно и тихо, в то время как в виноватом отчаянии взгляда затаилась уверенность. Упрямство той, кто знает о чем говорит, какие слова сейчас произнесет, какие обещания даст, - то я бы отдала свою жизнь, чтобы Этельстан мог жить дальше больше не испытывая мук проклятия, которое ему не предназначено, - поникшие плечи и неулыбчивые губы, Мария станет вдруг собой прежней - той самой отчаянной и отчаявшейся, услышавшей однажды уже его решение. Его желание. Может поэтому она сейчас не смотрит на Этельстана. Не хочет видеть осуждение в его взгляде? Воспоминания, еще живые и свежие?
- Впрочем, если иного пути не будет, то я готова... Я заберу своё проклятие. С вашей помощью. И всё же...должен быть другой путь. Его мы и ищем.
Смягчится, дрогнув уголками губ, прогоняя тяжесть и решительность взгляда. Посмотрит на Этельстана, словно не было только что её слов и признаний. Знакомая ему Мария, ждущая его дома, не представляющая себе другой жизни не вместе.

Мария знала, что всё окажется именно так. Знала, когда беспокойно признавалась Этельстану в том, что ей нельзя к его матери.  Тревожное чувство внутри угнетало её, пугало, как лисицу, вышедшую в лес, полный охотников. Инстинкты самосохранения вопили прятаться, лезть в своё гнездо, зарывая листьями вход, дрожать от страха. К своим не вернуться и вперед не уйти. Лучше спрятаться и верить, что всё обойдется. Что страшные звери уйдут, как растает и проклятие до поры до времени не напоминая о себе тем болезненным злом, которое было раньше. С этим ведь можно жить. Разве не это они доказывают с Этельстаном, разве нельзя просто... Мария знает, что каждая её мысль продиктована вспыхнувшим сиюминутным страхом, необъяснимым и бесконтрольным. Его еще удается контролировать, еще удается приводить доводы разума, напоминать себе о прежней уверенности и спокойствии, готовности вытерпеть и выдержать всё, что необходимо.
Что же такое случилось? Что произошло?
Ответ зреет в ней, по капле просачиваясь сквозь плотно прикрытую дверь. Это Мария думает, что плотно, что закована на цепи, на замок. Что стала сильнее, что справилась с тем, что тяжким грузом лежало на ней. А вот и нет. Слишком мало времени прошло, слишком плотно отпечаталось в голове...
Она знала, что оказаться здесь, значит по кругу пережить всё, что было раньше. Вспомнить всё, каждый момент своей лжи и каждый свой неверный выбор, бессильно затем следя за последствиями, что взрывают песок белыми бушующими волнами, мечутся беспокойно.

Карен Спенсер не нужно отчитывать ее, повышать голос, чтобы доказать своё превосходство. Достаточно малого, но сказанного и сделанного так красноречиво. Поджатых губ и вопроса о родителях. Марии не сложно понять и тем более почувствовать. Так давят на заживающую рану, растравливая её вновь. И вот уже самолично копаешься в ней, пытаешься отыскать остатки гноя, давишь и давишь, что есть силы, а льется только кровь...
Этот же вопрос задает и Этельстан когда они сидят друг напротив друга поздним вечером в кафе. Это логично, когда маги стоят друг за друга. Переплетенные корни - молодые и тонкие, ломкие по своей природе в окружении крепких и одеревеневших, призванных защищать. Или бить хлестко своими несгибаемыми принципами и правилами. Будто требуя в обмен за защиту быть вечно обязанным. Пока сам не поймешь и не начнешь требовать того же от тех, кто моложе.
Она сбежала. Уличила повод и сбежала, ощущая в себе силы и смелость, упрямость и веру в то, что поодиночке они менее уязвимы. Или сбежала, потому что хотела пожить не так? Схватить за руку жизнь, которой всегда лишали - всегда часть большого дерева, один из корней, дающих ему жизнь. Не от того ли Этельстан в своих желаниях так понятен? Забраться хоть в спичечный коробок, сбежать на работу в попытке урвать ту самостоятельность, которой никогда не было.
Тихо-тихо шевелиться до поры до времени, пока оно не нагонит, не расставит всё по своим местам, не напомнит тебе кто ты.
Так много можно было бы избежать обратись ты к родителям Мария.
Этельстан смотрит на неё своим стеклянным, застывшим и неживым взглядом. Изящной кукольной маской за которой есть только боль и эта боль требует выхода, требует жертв и растекшаяся лужа под неподвижным телом достаточная плата за то, чтобы ощутить успокоение. Оно мучало тебя, истерзало всего, изранило, но ты спрятался, ты принес ему жертву и на какое-то время смог заработать передышку.  Смог отползти в сторону и остаться там, побыть немного с собой...
Ей милый, милый Этти, разве он заслужил пережить такое? Разве не больно ему было и так? Всегда такой серьезный, взрослый, берущий вину на себя так смиренно и привычно, словно всегда жил с этим - с вечным чувством вины перед своей матерью, что перекладывая и её вину на себя, спасая, выбеляя, пряча за свою спину, будет звучать столь искренне и чисто, уже виноватый и расписывающийся в своем добром сердце.
Отзывчивое и доброе сердце. Так ведь это звучало?
Она не смогла сама справиться, не попросила помощи и позволила ему возиться в грязных водах проклятия, тонуть в них, захлебываться, теряя надежду.
Почему она не отправилась к родителям? Боялась? Разве не лучше, не честнее было рискнуть. Рискнуть своей жизнью, чем сотворить это.. Разве она забыла его взгляд? Обреченный, стеклянный, равнодушно злой. Взгляд, отражающий его сдавленное в тисках сердце.
Этельстан, быть может, как и она - вытеснил из памяти смазанные пятна тех воспоминаний. От пережитого стресса они забылись, поблекли, потерялись. Только разве он не вспомнит о них прямо сейчас? Не усомнится в том, что поступил правильно... с ней. С ними?
Отдал так много ради ведьмы чья природа настолько бесчестна, что и не предполагает иного?
Маленькая глупая беглянка Мария. Одинокая и в беде. Всё еще такая, всё еще легкая на подъем в своих кедах и джинсах - сорваться с места и бежать, наспех укутывая свое израненное сердце, чтобы не разорвалось по дороге. Разве она действительно может во что-то верить? На что-то надеяться?
Кто-то всегда будет страдать. Мария знала это. Вчера. Сегодня. Завтра. Кто-то другой, не знакомый ей. Знакомый. Она. Он.
Мир жесток. Мир полон тьмы и без магии, а от того и проклятия чувствуют себя так органично и так свободно. На своем месте. Мир полон зла и боли, так разве есть разница каким способом она достигается? Все люди смертны. И даже маги. И каждый, наверняка, делал в своей жизни то, чем не гордится.
В назидание. В наказание. Для выживания.
Так учат всех Клемент, давая в руки все карты, заранее оправдывая во всем.
Не об этом ли говорит Карен Спенсер, так недвусмысленно намекая на опыт, на знания. Всем было бы проще, обратись ты к родителям.

Марии хочется сейчас прижаться к Этельстану, заглядывая робко в глаза. Пытаясь разглядеть не изменился ли его взгляд, не поблек ли былыми мыслями, загораясь понемногу обличительными огоньками. Как ребенок переспросить - а ты меня точно всё еще любишь?
А ты мне точно всё еще веришь? Принимая на себя вену, не хранишь в маленькой камере своего сердца запертое на замок памятное чувство непрощения, зорко следящего через замочную скважину за всем, что происходит, не оставляя ничего без своего ведома.

Ей не сделать этого в реальности. В реальности она гипнотизирует взглядом фарфоровую кружку, пытаясь понять откуда появилась эта неуверенность. Неловкость и скованность. Так действует Карен Спенсер на тех, кто приходит у неё о чем-то просить? Или дело только в Марии, в том как легко овладевает ею неуверенность, путая мысли, мешая сосредоточиться.
Всё в порядке, - думает про себя. - Всё в порядке. Всего лишь ответная реакция, всего лишь паранойя и разыгравшаяся паника, когда Этельстан стоит здесь же и вряд ли вообще представляет о чем сейчас думает Мария. Что сейчас представляет. 
Мария рассказала ему, почему не обратилась за помощью к семье. Он верил. Он не винил её больше в том, что всё произошло так, повлекло за собой столько всего.
Разве только ей тяжело? Разве Этельстану сейчас легче хоть в чем-то, представ перед матерью во всей красе, во всем виноватым и признавшимся в своей неправоте, в том, что так легко оказался уязвим.
По глупости. Исключительно из-за своего доброго сердца.

Её сестра не всегда была идеальной. Тогда Мария признавалась в её проступках и видела в глазах родителей лишь подтверждение своему о ней мнению. 

Мария поднимает свой взгляд в конце концов, перестанет разглядывать тонкий фарфор на кружках, зная, что какие бы не будила в ней воспоминания Карен, как бы не делала меньше в её же глазах, а от того неосмотрительнее и глупее, заставляя сомневаться в себе, Мария уже не совсем та, кем была почти четверть века назад.
- Примерно два месяца назад. У меня не вышло отследить того, кто наложил это проклятие и по какой причине это сделал. Не вышло и его снять всеми известными мне способами. - Она может рассказать подробно, вдаваясь в каждую деталь своих стараний и поисков, что, наверняка, может пригодиться в дальнейшем, но не в текущем разговоре. Медлит, помолчав немного, будто готовясь с другом или скорее подбирая слова для женщины. Мария знает, что назад пути не будет потом. И знает, что соврать, настаивая на том, о чем уже обмолвился Этельстан у неё не выйдет. -  Я не могу быть уверенной в том, что мои родители в этом не замешаны.

Скажет и замолчит, плотно сжимая губы. Мария знает, что это означает, в чем сейчас призналась. В том, что у неё никого нет. Никто не стоит за спиной нерадивой, наделавшей ошибок дочери, готовый поддержать, принять из рук в руки, как бывало в детстве. Беспризорная, вот какая теперь она, признаваясь в том, что собственные родители и могли это сделать.
Материнское проклятие. Разве не оно лучше всех подходит под описанные выше сложности. Кровь от крови, по рукам и ногам связывая, - догадка мелькнет в голове, но не найдет подтверждения. Всё еще зыбко. 
Жалкая ведьма Мария Клемент сидит в знакомой ей комнате и просит помощи у той, кто считалась когда-то подругой её матери.

Внутри неё словно открывается дверь. В светлом, освещенном пространстве, которое всё это время она обустраивала с душой, зарисовками по бумаге, наметками на ткани, чтобы затем воспроизвести в действительности. После шторма, наконец-то, выбраться к ясному небу, к звездной прекрасной ночи, на которую можно любоваться вместе. Тихое пение на палубе, большой костер на одиноком необитаемом острове под сенью звезд. Отсюда жизнь видится почти безоблачной, проблемы есть, но с ними можно справиться, их можно преодолеть стараниями и трудом. Снова вместе, потому что когда-то признались друг другу в важном. В главном. Разве у неё был хоть малюсенький шанс не полюбить его? Разве у неё был выбор, разве её сердце не знало с их первой встречи в астрале, что так и будет. В мире где есть свет и тьма и тень, безумная и заплутавшая, она вдруг повстречала его. Случайно и нет - она ведь бежала на встречу и не могла отступить. А потом не могла уже уйти, не могла оставить и отталкивала от себя из последних сил, зная, что вместе их поджидает какая-то страшная, бесконечная беда. Мария помнит его сквозь сон, иллюзорный, мистический, но всё же реальный. Помнит его взгляд, раздираемый противоречиями, его тоску и печаль из-за которых на молодом светлом лице проступала взрослая, серьезная грусть. Скорбь по чему-то утраченному когда-то... Её нужно смахнуть рукой. Она может. Прогнать своими объятиями, утешить поцелуями. Сказать безмолвно - я здесь, я рядом. Тебе больше не нужно страдать. Так, посреди собственной боли откликаешься на раненное сердце, стремясь вылечить его, а через него вылечить себя. Нам совсем не обязательно болеть...
Не с этой ли верой Мария живет всю последнюю неделю?
А потом внезапно вспоминает насколько страшно и смертельно больна. Насколько они больны вместе для тех живых, кто смотрят со стороны. Для въедливого взгляда его матери перед которой признались. Словно распахнутая дверь, в которой на изящном столике, наверняка антиквариате, Мария находит для себя белый конверт. А в нем вся правда о ней и её положении. Та самая, которую она знала и принимала и примирялась, но если о ней помнить каждую секунду своей жизни, то можно, без сомнения, сойти с ума, а ей ведь так хотелось побыть немного счастливой вместе с ним. Сделать счастливым его всеми способами, которые знает, как умеет. Пониманием, принятием, помощью. Быть рядом. Любить.
Пока у них еще есть время. Пока оно не закончилось, не истлело, не высыпалось последней песчинкой в песочных часах...
Разве она правда верит в то, что Карен Спенсер найдет способ снять проклятие? То самое, да, то самое, которое может быть и тем самым страшным, злым, обиженным, материнским. Разве не будет такая женщина как она сейчас думать, как произошло такое, что Марию могла проклясть собственная семья. Что такое она натворила, в чем не призналась, что скрыла... Разве там не страшное престрашное зло, которое удастся отвести сейчас, но не удастся отвести завтра, послезавтра, через неделю или месяц?
Не эти ли мысли прячутся в её степенном и таком сдержанном "ясно". Без лишних чувств и эмоций, которые непременно возникли бы будь она хоть в чем-то искренней и честной. Разве Мария и сама не чувствует за её утонченной маской умудренного опытом мага то, что там непременно должно быть. Неужели у неё есть хотя бы малейший повод заблуждаться? Поверить в то, что даже при всем желании у неё получится... нет, даже не так...а возникнет ли у неё вообще такое желание? Ей нужно время, но на что? И с кем она будет советоваться... о чем?
Противоречия и сомнения, пальцы с искусанными заусенцами, последний выдох перед долгим падением на дно.
Теперь очередь Марии держать лицо, не допуская в своем взгляде и тени сомнений, что сейчас полнятся в сердце. Их нет. Их не может и не должно быть. Этельстан верит и она... она может поверить тоже. Как тяжело больной, увидевший вдруг перед собой спасение.
...даже если зная в глубине себя, что умирает, что умрет наверняка, что уже умирает потихоньку, чтобы потом было не так страшно окунуться с головой в безвозвратное.
Она улыбнется Этельстану как прежде. Чуть тревожно, но в самом деле разве тревожность не стала их постоянным спутником, неспешно следующим за спиной тенью. Она не хочет, чтобы он узнал об этом. Она ему ничего не скажет. Не поделится собственными сомнениями, впуская их в него, рождая новые, совсем другие мысли. У них есть еще время. Немного времени вместе до того, как этот механизм придет в движение. Марии не хочется быть перед ним вновь слабой и сломленной, признавшей полностью своё поражение. Безумной и параноидальной, рвущейся куда-то прочь, заявляя, что вовсе не здесь находится их спасение. Не прикладывая ни одного доказательства, полагаясь лишь на свой страх, который сигналит об опасности, не предлагая ничего взамен. В конце концов Мария ведь знает, что Карен хочет больше всего. А что хочет больше всего она? Когда наконец-то отбросит свой вечный эгоизм...
Обнимет его руку и останется гадать о том, что означал финальный вопрос женщины в их разговоре. Ведь вряд ли это всего лишь вопрос. Ничто не может быть задано так просто в разговоре с Карен Спенсер.
Этельстан звучит сурово и громогласно, закрывая и защищая её, так негласно отвечая на все те вопросы, что возникали в голове, что казались столь важными, когда мысли захватывали прошлые воспоминания, бередили все чувства, возвращали илом к берегу. Его слова подействуют как заклинание, распутывающее руки из оков оцепенения.
Бросив на мгновение поспешный взгляд на сидящую ведьму, не прощающийся, но отмечающий уход, Марии покажется, что она в окружении мебели, шелковистых обоев на стенах и солнечных бликов будто на картине - в вечной позе задумчивости и своих тяжелых мыслей. В них не проникнуть, как не проникнуть за фасад холста, в мысли, что крутились в голове автора, мазок за мазком вырисовывающих свою идею. Но стоит только поймать один случайный взгляд, смену положения или качание головы, как внезапное прозрение не заставит себя ждать. Так Марии кажется и этого она ждет, когда дверь закрывается и отсекает её, оставляя недоступной разгадку.
В коридоре как прежде светло и мир вовсе не изменился с тех самых пор, когда они заходили в комнату, но молчаливая паузка, кажется, звучит в тишине слишком громко. Мария прижмется к его плечу, крепче переплетет пальцы и вспомнит как бывает легко и радостно в мире, в котором где-то на горизонте звучит катастрофа. Хочется вдохнуть полной грудью, потому что не надышаться и узнать много всего, что не удалось пока еще узнать.
- Вообще-то мне нравилось сюда приходить, - улыбнется вдруг Мария, вспоминая вслух, чувствуя как взвинченное напряжение еще гуляет под его кожей, напоминая о недавнем. - Я не слишком-то опасалась, что обо мне будет сложено какое-то мнение. Оно наверняка было, но... - задумается, на секунду прижимаясь губами к шее мужчины. - ...если подумать, то моя мать никогда не бралась лепить из меня презентабельную красотку. Не завивала мне кончики волос, не заставляла обязательно надеть лучшее платье. Ну знаешь...у Спенсеров не было подходящих кандидатов в мужья... в то время.
Усмехнется, улыбаясь чуть шире и разглядывая Этельстана в надежде, что тяжесть, осевшая и на его сердце за время разговора  растает, станет легче.
- Покажешь мне свою комнату? - вряд ли об этом стоит просить, но Марии все равно хочется задать вопрос. Говорить вслух больше, чем думать или ждать. Отгородиться словами, как щитом, вспоминая и напоминая себе о том, что есть и другие темы. Помимо тех, которые поднимались в той красивой и одновременно с этим ужасной комнате. А сколько раз приходилось Этельстану сидеть вот так напротив, отвечая на все поставленные перед ним вопросы, понемногу понимая то, где был неправ?..
Мария думает об этом вскользь, а подумав, почему-то теперь считает, что именно это и может занимать его мысли. И потому тянет в сторону, почти требовательно и самую малость нетерпеливо. Не под дверью же в самом деле стоять.
- В общем, когда мы приходили с матерью в гости, то я имела наглость отпрашиваться в уборную, а сама бродила здесь и была непозволительно, чудовищно некультурной. Мне нравилось фантазировать как это жить в таком светлом и величественном месте. Мне всё казалось утонченным и каким-то... сказочным? - пожмет плечами, не находя нужного слова. - В нашем доме сквозняки и плесень были нечто вроде семейного достояния. К тому же из черной плесени готовили яды...
Она прикусит вдруг себе язык, будто о чем-то вспомнив. На самом же деле, так неловко пытаясь вернуть опасное слово назад. Яды. Ну что за глупость, как ей вообще в голову такое пришло? Даже взгляд выходит виноватый - так ждут одобрения. Или хотя бы понимания того, что на подобные вещи он не обращает внимания.
- Я даже выпросила в комнату новые обои. Чем-то похожие на одни из ваших... с красивыми узорами. Как странно, да? А ты был в этом месте заперт.
Последнее будет сказано уже совсем тихо, почти шепотом. Таким задумчивым, что на душе делается больно.

В смене темы куда как больше смыслов и необходимости, больше невольной улыбки, когда мужчина берется объяснить, что до заточения в четырех стенах маленького дома, которых в Аркхеме в избытке, ему было далеко. Мария кивает и прячет улыбку, словно уже готова на его возмущенный вопрос "что здесь забавного", ответить своё картинное и женское "ничего".  Ей просто нравится слушать как он объясняет о временах своего заключения и почти уже хочется вставить "и огромная библиотека со старинными книгами".  Маги пекутся о своих детях больше, чем кто-либо другой, зная наперед, как легко им произвести фурор нечаянно не рассчитав в силе. Не от этого ли необходимость сидеть под замок так долго, сколько может понадобиться.
Внезапное упоминание о прогулках возле фамильного особняка Клемент просится в новый вопрос. Или неверие напару с любопытством, но нужная дверь оказывается рядом слишком быстро, отвлекая всё внимание на себя.
Наверное, первое впечатление все же очень важно. Вроде узкого коридорчика и пожеванных кед, широкого телевизора как оплота человеческой цивилизации и уютного дивана рядом, на котором очень даже просторно лежать вдвоем. Греться, выводить его задумчивой притихшей груди ничего не значащие узоры Запотевшие стенки душевой кабины и зияющая пустота на стене, где все же когда-то должно было быть зеркало, а потом его не стало. Парочка самых милых кружек с мультяшными рисунками и вполне приятный, хоть и в десять раз менее ароматный кофе, который он пьет, сидя напротив и глядя куда-то в себя. Запах, кажется, все еще гуляет по легким — хороший, только что специально сваренный для них и поставленный в качестве экспоната на сцене публичного суда. В изящной фарфоровой кружечке, которых только и ждешь.
Книги по медицине на латыни, шероховатые в корешках. Предметы интерьера, навроде подсвечника или пустой вазы в углу, наверняка кочующие от владельца к владельцу в этой квартире. Глупое токшоу с громкими голосами под которое можно готовить не слишком то хитрый ужин из продуктов, принесенных из магазина вот только что в бумажных пакетах. С призывно торчащим горлышком винной бутылки. Мария наверное слишком долго возится с дверным замком, так что успевает разбудить дракона. Из квартиры по соседству выглядывает женщина, будто собираясь учинить Марии строгий допрос за нарушение идеального спокойствия. Она как будто бы уже начинает произносить имя, запнувшись на первых буквах, оказавшихся внезапно схожими.
Мария только улыбается и пропадает за дверью, оставляя соседку со своим любопытством наедине. Мысли о девушке, о его невесте, Марию словно специально ни разу не посещают. Не заставляют сидеть в беспокойстве и ждать неловкого и случайного визита. Для неё всё происходит естественно, но оказавшись с ней лицом к лицу как уже случилось когда-то — нашлась бы она с ответом? Или всё было бы куда хуже и возвышенная любовь и теплота в ней вдруг обернулись злой ревностью и иступленным терзанием, повторяющим одно и то же по кругу "моймоймой. Он сам выбрал". Но почему-то она не думала об этом ни разу темной, пугающей ночью...
А утром мир вдруг заполняется солнцем, сияет сквозь окна искрящейся пыльцой. Её можно ловить руками, смотреть как оседает на вытянутых пальцах и как тепло очерчивает каждое движение.

Этельстан радушный хозяин, но здесь как будто бы сам не свой. И по лицу не скажешь — протестует он против внезапного вторжения или нет. Бережет ли что-то для себя в комнате, служащей ему родной и потому хоть и приводит сюда Марию, но как-то нехотя. Не забывая вслух оценить интересность места. То ли так из скромности оправдываясь, то ли действительно считая... Или лукавя самую малость, стоя возле двери, словно опасаясь, что знакомое убранство комнаты вдруг обернется для него ловушкой, клеткой, что поджидает непременного его и захлопнется, стоит сделать два лишних шага.
- Да ладно, просто представь, что привел в свою комнату одноклассницу. Она очень беспокоилась, что ты давно не был в школе и пришла тебя проведать. Кстати, такое случалось? - Мария улыбнется, будто уже готова следить за тем, как румянятся щеки Этельстана от слишком личного вопроса. - Или учительницу. Пожалуй, это было бы уместнее. Мисс... Клемент, твою учительницу, скажем, по литературе, - она коснется его рукой, пока проходит в комнату - так невзначай возвращая игривый толчок плечом в коридоре. Для завершения картины, пожалуй, не хватало узкой юбки, в которой учителя будили в своих учениках самые разные низменные инстинкты. С таким намеком, Мария наверняка кажется несерьезной, но это не так.

Всё та же искрящаяся пыльца, летающая теперь в закатном солнце. Всё те же светлые обои и удивительная для этого места спокойная простота. Кажется, что здесь не хватает вензелей, которые могли бы быть. Картин и ваз и кучи лишних деталей, которые были бы частью дома, но не частью души и быта поселившегося здесь хозяина. А может здесь не хватает индивидуальности, расставленной по углам - чего, что говорило бы об Этельстане больше аккуратно выстроенный под одну гребенку книг и тетрадей.  Марии не сложно представить, увидеть его там - тонкий силуэт с кудрявой головой - склоненный и корпеющий над очередной тетрадью в свете закатного солнца. Изредка поднимающий лицо и греющийся в его лучах. Делающий еще один маленький вздох прежде чем нырнуть.
В сердце на секунду мелькнет тоска и холод, а вместе с этим тихое смирение — именно так он обозначает учиненный матерью разбор. Несанкционированный, следом за желанием отпустить прислугу, как еще один урок в назидание, — из тех, которые, Мария успела понять, раздражают Этельстана больше прочих. Она вряд ли может хоть что-то сделать или сказать, чтобы облегчить эту горечь. Зато задумывается о том, что чувствовала бы, застань сложенные вещи по коробкам в своей комнате по приезду. Даже при всей опасности и шаткости своего положения, откровенном побеге, но... Наверное ей было бы неприятно. Даже если бы она не имела права чувствовать хоть что-то, отказываясь возвращаться добровольно, оттягивая до самого последнего момента.
То ли дело комната Марии до переезда, представляющая собой спрятанный за дверью хаос. Двухуровневый, для глаз материнских и для своих (и еще Патрисии). Сложенные в неровные стопки тетради и книги, часть из которых представляла фамильную ценность и явно не годилась для того, чтобы служить основанием для высокой горки. Исписанные листочки с пометками, из которых можно было собрать весь заученный ритуал по кусочкам... главное, чтобы в правильной последовательности. А вот за дверью, служащей шкафом, среди развешанных на вешалках платьев хранилось то, что, вероятно, было бы ликвидировано по средством одного мощного огненного заклинания. Цветастые подростковые журналы и книжки, непозволительные если воспитываешься в семье с древними обычаями и этикетом.
- А у меня была тонна всяких молодежных журналов, спрятанных в шкафу. Мне они нравились, но моя мать считала, что они влияют на нас плохо. Ей очень не хотелось, чтобы я явилась на сборище магических семей в вызывающем мини и глубоким вырезом на спине, как завещала в те времена мода. Я, конечно, не собиралась, но наверное могу понять её опасения сейчас...
Такие вещи и правда познаются со временем - когда маги бунтуют своим внешним видом против порядка, вызывая у закоренелых любителей классического стиля чувство неловкости и осуждения. Что же стало со всей её богатой коллекцией при переезде? Наверное, она всё выбросила. Сгребла подчистую в одну кучу и уничтожила. Жаль ли ей было тогда? Наверное да.

Пальцы сами тянутся зацепить одну из тетрадей прикрытую несколькими нотными альбомами, проводя по шероховатой бумаге. Там на первой же странице что-то про основы естествознания красивым ровным почерком, настолько аккуратным, что сложно оторвать взгляд. Ровные завитки улыбчивых гласных — совсем как волнистые локоны его волос. Сравнение заставляет Марию растянуть губы и листать дальше — не иначе предчувствуя что-то. Спрятанная между листов поближе к скрепкам записка — так чтобы не выпала случайно, если кому-то захочется потрясти.
Пригревшись в лучах света она оглядывается на встрепенувшегося Этельстана.  Он внезапно другой — словно подцепленная обертка из равнодушия и спешки развернется, обнажая грусть в мыслях. Рефлекторно, но он все же делает шаг вперед, хотя ещё секунду назад, готов был побыть спешащим сопровождающим у которого расписано строго — пять минут на осмотр этой комнаты, десять на то, чтобы дойти до следующей через картинную галерею.
Ей кажется, что разгадка кроется всё-таки не в этом. Неподалёку, но не достаточно. Да и вообще... что если ему просто не хочет предстать перед ней мальчишкой? Тем самым, у которого весь стол завален поучающими тетрадями, в которых непременно записываются оценки успеха и несомненно лестные комментарии всех наперебой учителей. Всё как на ладони — куча отработавшей свой срок в его жизни макулатуры и что-то особенное для неё — что-то про него и про то, кем он когда-то был. Разрозненный холст из вытащенных на свет вещей, разом тут же обесцененных из-за этого нарушенного течения. Взгляд не фиксирует одно, еще пока не может привыкнуть.
Отломанная деталь от чего-то большего — она не приметила её, как новичок теряющийся в общей заполненности пространства, для него же это слишком яркое пятно. Сигналящее о том, что вторжение в личное зашло слишком далеко.
Прижимая к себе тетрадь, Мария подойдет ближе и присядет на пол. В её голове шевелится что-то понемногу, складывается в светлых тонах скромной обстановки комнаты и в рассыпанных деревянных деталях... нет не машинки.
- Его еще можно собрать?
Она улыбнется вдруг, аккуратно выбирая из разрозненных деталей миниатюрное деревянное колесико.
— Конечно же, я здесь для того, чтобы найти твои секреты, — прищурится почти хищно, кивая на прижатую к груди тетрадь, не иначе набивая своей находке цену. Правда довольно быстро сдается и протягивает ему найденное. — Там, между страничек послание. От какой-то загадочной девчонки на "Д". И кстати, я пока не нашла ни одного кубика.
Одна деталь, вторая. Нотные тетради и толстые книги, серьезность в обстановке и взгляде. Маленький деревянный мотоцикл, притаившийся на полке. Аккуратное и стерильное, будто в кривом зеркале - Мария так невзначай вспомнит комнату того юноши, с которым повстречалась однажды. Кажется, он приводил туда своих подружек вполне привычно, не обращая внимания на мать, чуявшую в новой девушке её сына кого-то недоброго. А там, внутри его обители всё кричало об индивидуальности - вывешенные на стенах постеры с музыкантами и груда вещей, в углу, к которой, очевидно, пробиралась его мать, чтобы забрать нужное для стирки. Исписанные тетради в нотах и песнях и новая гитара взамен старой, которая была тут же - как милый сердцу экспонат. Раритет из тех, которые принято расчехлять перед девушками, чтобы очаровать их окончательно.
В комнате Этельстана академическая серьезность.
— Я почему-то думала, что все комнаты дома примерно похожи... отличаются аристократичной мебелью и совсем не терпят дух минимализма. — Замолкнет, а после продолжит уже чуть сокровеннее, блестя хитрыми глазами: - Ну и где твой тайник со  всяким недозволительным для отпрыска мага? 
Поднимется, освобождая место для маневра и опирается о край стала, вертя головой по сторонам — пытаясь уцепить больше необъятного. Ей, пожалуй, уже точно ясно одно — он всегда был скромнее, чем она о нем могла думать. Не поэтому ли и переезд в привычное людям жилье был хоть и радикальным, но... понятным?
— Так что же, музицирующий на рояле Этельстан Спенсер в тайне мечтал гонять по ночным улицам города в черной кожанке и на своём личном мотоцикле? Тебе самому всегда хотелось заниматься музыкой или это было скорее вынужденное занятие?— этот образ, нарисованный спонтанно на словах, вдруг живо оживет в голове, заставляя Марию пристально вглядеться в Этельстана. Словно еще немного и изображая внимательный, сосредоточенный взгляд от которого уже ничему не скрыться. - И кто эта таинственная Ди, мистер Спенсер?

И правда, столько вопросов мисс Клемент... Мария улыбается, жмурясь, словно в неё светит солнце, хоть она и стоит спиной. Этельстан произносит это с особенным чувством - еще не близко, но словесно уже проходится по ней своими тонкими пальцами, поглаживая чуткую к его прикосновениям кожу. Для него это не приговор - быть Клемент. Не постыдный ярлык и не страшное клеймо. Никаких надрывных шекспировский трагедий, чтобы тут же начать заламывать руки и предрешать ужасающее будущее.
В рассеянном дымчатом свете мужчина перед ней до краев задумчивый, погруженный в нахлынувшие воспоминания. Они все здесь - тонкими лучиками по его лицу, ложатся в легких тенях под глазами. Вся комната - гимн напоминания о былом, о прошлом, что было когда-то и что живет еще здесь - между страниц, как маленькая забытая когда-то записка и на корешках книг случайно или намеренно загнанными уголками. В ровных волнах строчек написанных им слов - мягких и текущих, плавных как, должно быть, и  его игра на рояле с отмерено пробегающими по клавишам пальцами. В такт мелодии, рождающей её из своих мыслей заново.

Не стоит смотреть настолько пристально, стоит оставить маленькие детали этого прошлого только ему - из уважения к личному, отводя взгляд куда-нибудь на верх шкафа. Но разве она может? Разве она может не следить за проблеском понимания в случайно найденном воспоминании - так на стеклянную поверхность вдруг запрыгнет солнечный зайчик враз рождая на стене дюжину отблесков. Грустных и теплых. В одном из них имя, сохраненное в памяти - бережно и только для себя, тайной, разгадка которой когда-то казалась столь неочевидной.
Марии бы и в голову наверное не пришло подумать о чем Этельстан её предупреждает - помощь в математике вовсе не кодовое название совсем другому занятию. Уже улыбается, уже почти готова спросить - и как это прозвучит? Как то, что мальчик и девочка не могут находиться в одном закрытом пространстве наедине не наворотив при этом чего-то, по мнению их родителей, недоброго? А может и по мнению их самих. Они могут, Мария знает, что могут. Могут просто стоять друг напротив друга и не решиться на поцелуй, бояться просто дотронуться, даже когда физически надо почувствовать эту близость. Страдать и плавиться, проживать и гореть, не в силах отвести взгляд и попрощаться, желая друг другу спокойной ночи. Обещая разбудить поутру, ведь впереди длинное путешествие... Да, Мария без сомнения знает, что в той помощи для одной случайной девочки не было ничего большего. К величайшему сожалению последней. Вот и в этой записке - скромная надежда и намек. А что если вдруг? А что если этот умный и серьезный мальчик, такой загадочный и недоступный и от того, конечно же, слишком желанный внезапно догадается и взглянет по-другому. Немного иначе. Сместит свой взор с математических примеров куда-то в сторону.
То есть сейчас девичьи желания для тебя очевидны, - подначка просится быть озвученной, когда Этельстан останавливается рядом, возвращая тетрадь на место в прошлое, туда, где его и пробудила Мария. Молчит, не успевая расцвести язвительной улыбкой, когда встречается с его приближающимися губами. Теперь кажется, что иначе уже и быть не может и нет никаких препятствий для нежных прикосновения на теле и под одеждой, пускающих ток и электризующих кожу.   
Она обнимет его за плечи, проведет одной рукой по щеке, не давая раствориться в своих мыслях до конца, вернуться без остатками сюда, в эту комнату, растеряв вдруг в годах и... смелости? Перемещает пальцы к волосам и гладит его легонько, перебирая пряди. Здесь не слышно ни шума случайных машин, ни резких выкриков голосов с улицы - такая идеальная тишина в которой только и можно, что пребывать наедине с собой. Страдать. Учиться.
Ведь так всё было? - молча спрашивает она и догадывается в ответе. Не отпускает его и не перестает мягко поглаживать - обещая быть с ним здесь, обещая себя рядом. 
Всё это теперь - светлая грусть и только. Прошлое, оставшееся осевшей невидимой пылью на обложках некогда зачитанных книг, исписанных послушной рукой тетрадей. Всё это былое, когда-то случившееся, но отнюдь не вечное.
Касается пальцами уха, щекотно гладит в ответ на его усмешку и шутливый укор самому себе.
В теплом живом свете Этельстан всегда кажется Марии моложе, сам преисполненный этим светом, привыкший его отрицать, принимая, должно быть, за свою слабость. И тени на его умиротворенном спокойном лице, красивом изгибе губ - всего лишь тени, когда в душе еще болит о чем-то, что чувствуешь лишь оказавшись лицом к лицу со своим неприкрытым прошлым.
Мария засматривается на него такого - слушает и обнимает, не пытаясь дотянуться до спрятанного в нем болезненного признания, то ли дело звучащего между слов и в мыслях, которые для неё закрыты. Да и так ли нужно заглядывать в них, если в стеклянной задумчивости голубых глаз мелькает размытый, но ответ.
В этой комнате жил мальчик с добрым сердцем, искренним, всё всегда понимающим и прощающим. С детства достаточно взрослый для того, чтобы быть серьезным и собранным, а от того вечно занятым в своих мыслях какими-то сложными для ребенка дилеммами. Но он ведь не ребенок, чтобы внезапно начать вести себя глупо. Так берегущий чужие чувства, что не способный причинить боль и тревогу, милый Этти, берущий на себя роль взрослого и взваливающий на плечи всю причитающуюся взрослому ответственность, пока даже другие взрослые почему-то кричат и плачут, упрекают его, вверяя лишь ответственность. Всегда очень серьезный, ведь тайники это детская глупость, юношеский бунт  перед родительской опекой - дурацкий и постыдный, и уж точно не про него.
Он не плохой - этот мальчик. И ни разу не слабый и не скучный. Он на самом деле ждал, что в навязанной взрослыми игре к нему будут относиться как к взрослому, а значит - позволят решать. Решать так, как хочется ему, а не так, как ждут от идеальной версии его.
Мария знает это чувство... да, точно знает. Они утонули бы сейчас в нём вдвоем, но разговоров свернет вдруг мимо студенческих лет и переместится к ней, заигрывая лукавой улыбкой его враз повеселевших губах и блестящим еще после упоминания страсти к мотоциклам взгляду. В заданном тоне даже слишком много кокетства, которое начинает сама Мария, представляясь мисс Клемент. Из шутки или скорее из более корыстных побуждений? Тех самых, когда собранное в недавнем разговоре напряжение хочется сбросить самым понятным и желанным способом. Быть может прямо на этом столе. Хотя почему может... Выдохнет коротко, когда он обозначит своё присутствие, расстегивая застежку на джинсах.

- О, что ты, отсутствие тайников вовсе не делает тебя скучным. Я бы даже сказала напротив... теперь ты знаешь о моём и решишь, что я не рассталась со своей привычкой и, кто знает, может уже устроила секретный тайник и в твоей квартире, - посмеивается тихо, легонько прихватывая его губы, пока пальцы собирают волосы на затылке. Тянется выше, целует кончик его носа, лоб, скользит губами к щеке, коротко дуя на прикрытые ресницами глаза. Насмешливо и нежно, как будто пытается сдуть все тревоги, что могли возникнуть так просто в этих стенах. Смотри - вовсе они не сужаются, не хотят поймать тебя в ловушку. Стены как стены и только.
- В вызывающем мини я была бы вызывающе оскорбительна если бы попалась на глаза твоей матери. И ужасно не педагогична.
На ухо шепнет, целуя мочку и вниз по шее влажной дорожкой, сцеловывая прокатывающийся по его коже сияние уходящего дня. - Обещаю обновить свой гардероб и достать самое возмутительное мини в следующий раз.
Они как-то лихо перешагнули эту ступень, если подумать. В силу обстоятельств, когда Мария всегда - еще немного и не здесь. Еще немного и бежит прочь, то прыгая через портал, то часами проводя за рулём. Она ведь порой изображала жизнь, в начале лета и до проклятья, когда наряжала Миру, одевалась сама и они прогуливались вместе, ходили в кафе здесь и в Бостоне, и мир тогда выглядел почти привычным, заставлял поверить, что может вернуться в норму. Но рухнуло всё за один день, так быстро, что уже ничего и не было... Так долго, что она уже и забыла, что был в её жизни период когда ей отчаянно хотелось выглядеть на двадцать перед тем самым юношей музыкантом, чтобы болтать с ним на всеобщем обозрении, цепляя случайные взгляды окружающих на своих ногах выше колен.
Случайное совпадение, а ведь Этельстану столько же. И если подумать, выходит она его обделила, и, опять-таки, если подумать, то хорошо бы он не заглядывал прямо сейчас в её мысли, углядывая внезапное сравнение ведь если подумать... Всю эту неделю разве же они знали, что с ними будет дальше?.. Когда спали и пили кофе, занимались любовью на диване и в кровати, завтракали и ужинали, ожидая момента х - сегодняшнего вечера.
- У вас необыкновенно богатая фантазия, мистер Спенсер, - руки спускаются с плеч и поглаживая, Мария ведет ладонями ниже, по груди и животу, пока не останавливается на ремне. Целует его в подбородок, выдерживая красноречивую паузу: - Я бы даже сказала вы глубоко одаренный ученик. Только лучше бы вам закрыть дверь, пока мы не продолжили занятие.
Так всё же... они... она думала, что будет с ними дальше?..
- Предполагаю, что после всех разыгранных в мыслях постельных сцен ты бы ушел в глухую оборону и начал игнорировать мои занятия. А я, в свою очередь, не смогла бы так просто сдаться. Пришла бы к тебе домой, прямо сюда. Заявилась и мне было бы даже не стыдно, - жарко шепчет чуть ниже уха, согревая дыханием шею, пока пальцы расстегивают ремень, впрочем не торопясь со всем остальным. - Ты бы стоял возле этого стола и рассказывал мне очень вежливо и деликатно, что теперь слишком занят и больше не можешь посещать уроки. А я... что бы сделала я? - Переведет дыхание, чувствуя его пальцы на тонкой ткани своего белья сладким обещанием грядущего. От которого не скрыться, да и зачем, даже если дверь может быть прикрыта не плотно или прямо в этот самый момент его мать подслушивает, стоя в коридоре и ожидая, когда они договорят до чего-то более важного.
- Я бы сказала, что прошу вас сесть, мистер Спенсер. Ты бы не понял, а я сказала - сядь, - направит его настойчиво, но мягко своим телом, заставляя присесть на стоящий рядом стул. Такого растрепанного с немым вопросом и, очевидно, стопроцентным отыгрышем в роли себя.
- Ну а после я бы призналась в своих чувствах.
Мария обопрется снова об стол, без лишних слов и прелюдий стягивая с себя джинсы вместе с трусиками и выскакивая из кед. Потянет за края джемпера, снимая его через голову и бросая следом. В закатном солнце стоит чуть боком, теперь уже вся обнаженная, прикрытая лишь тонкой паутинкой волос, сквозь которую проступают темно-розовые соски. Очерченные остро его стараниями. Склонит голову набок, обнимая рукой шею точно купается в этом свете, ловит его на груди и на животе и ниже, пропитываясь духом места. Раскрашивая его новым цветом поверх старых.
- Ты был бы немного озадачен, а потому сидел бы очень смирно не спеша раздеваться, - она нагнется к нему, мазнув тыльной стороной ладони по щеке, смахивая пальцами яркое пятнышко пылающего солнца. Тут стоит продолжить совсем другое, но вместо этого Мария берется за ответ на его вопрос, мечтательно закатывая глаза.
- Первым поцелуй значит. Все было достаточно просто. Мне нравился один мальчик, а в школу, как ты знаешь, я не ходила. Гулять одной по улице мне тоже особо не допускалось, но я сбегала тайно и слонялась одна. Ещё один секрет, точно. Первый раз я их не выслеживала, а вот последующие уже да. Это была громкая компания старшеклассников, прям как в журналах, смеющихся и тискающихся на скамейке в парке. И в сквере и возле одной кафешки и рядом с кинотеатром. Они мне нравились... в них было что-то. Среди них был один такой...он мне приглянулся больше всех. Его-то я однажды и подкараулила вечером, когда они расходились по домам. Сказала, что хочу с ним поцеловаться. И мы поцеловались. Он просто не мог устоять, -  протянет тихо и коварно, склоняясь ближе к Этельстану и упираясь коленом в стул между его ног. - Мне тогда исполнилось четырнадцать.
Конечно она умалчивает о деталях, но только ради соблюдения атмосферы. Не говорит, что была черной овечкой в длинном старомодном платье и прямой косой, выдающей в ней то ли посланника дьявола, то ли религиозную монашку. Нескладная вся, но доверху переполненная фантазиями, в которых так пикантно укладывались прочитанные в тех самых подростковых журналах подробности. Про первый секс и про французские поцелуи. Она была самым настоящим дурацким пугалом и модные старшеклассницы из той компании, завидев её, смеялись, высмеивали и обзывали, как нелепую замухрышку, пришедшую из другого века. Мария не помнит, что было дальше с ними и злили ли они её так сильно, чтобы она позволила себе сделать хоть что-то... Она просто сказала тому парню, что хочет, чтобы он её поцеловал. Так просто и без принуждения. Почти. Она наверное ему за это что-то пообещала. Сигарету с сюрпризом, скрученную из парочки редких для Аркхема растений. Это был честный бартер по мнению Марии. Он просто не мог устоять.
Интересно, по той лукавой улыбке, что играет прямо сейчас на её губах Этельстан догадывается, что она умалчивает о чем-то? Или едва ли вообще думает о каком-то там случайном парне, которого Мария засосала однажды поздним вечером, когда она сама тянется к нему, к его губам, целуя, встречаясь языками.
- Но тут ты все-таки оправляешься от первого потрясения и сразу вспоминаешь всё то, что когда-то смотрел тайно, а потом чистил историю браузера. Что это было? Расскажи мне, что нравилось тебе больше всего представлять, когда ты хотел кончить, - они вдвоем как два заговорщика, пробрались на чужую территорию и плетут страшные интриги. Хотя интриги не страшные, да и территория не совсем чужая. Держит его за плечо одной рукой, пока вторая спускается вниз, освобождая скрывающуюся под одеждой плоть. Заглянет пристально в его пленительные глубокие глаза, полные невыносимого ожидания, ждет теперь сама его слов. И как бы между делом добавит вдруг:
- Сыграешь мне? После.

Мария следует за его голосом, за смешливой шуткой, которая должна значить очень много, когда ты всего лишь подросток, мечтающий о независимости, улыбается в ответ на его учащенное сердцебиение и прерывистое дыхание, секунда к секунде всё более возбужденное, всё более будоражащее её нагое перед ним тело. Волнительной дрожью вдоль позвонков, сантиметр за сантиметр вслед чувствительным прикосновениям кончиков пальцев - рисующих, играющих полунамеком, когда внутри расцветает, разгорается нетерпение. Даже от самого её вопроса - Мария не меряет его по шкале смелости или постыдности, быть может потому что здесь и сейчас, в этой комнате отчаянно требуется наверстать упущенное. Вернуть себе немного решительности. Вернуть решительность Этельстану, не позволяя раствориться в знакомых с детства пейзажах и интерьерах, упасть мыслями своими туда - перенося вместе тревоги и страхи.
Почему бы не нарушить все-все запреты?
Какие? Да любые. Любые, которые только и были, что в этих стенах, в которых хочется звучать непомерно бесстыдными и откровенными сейчас, прижавшись друг к другу.
Она следует за его словами своими мыслями, за мыслями, что могут быть в его голове. Что почти наверняка там есть в этот момент, в это признание добросердечное и от того такое невинно-смущенное. Он говорит об этом впервые и только для неё и в этом есть нечто сокровенное, то, что возбуждает не меньше прикосновений - словами, цветными образами на изнанке полуприкрытых век. Марии нравится вслушиваться в шуршащее как помехи стеснение, жаром опаляющее привыкшую уже к комнатной температуре кожу, тем весомее и ярче чувствуя в руке его член. Облизнет губы, серьезная и сосредоточенная, несомненно еще пытающаяся играть роль выслушивающей подготовленное домашнее задание учительницы. Раздетая, ну и что, разве вас это должно смущать, мистер Спенсер? Отыгрывая невозмутимость, так тесно вторящую его вседозволенности.
Мария не знала, что он умеет так говорить... а может знала, что он умеет так думать в те самые моменты, когда его взгляд переходит из ясного погожего неба в то сумеречное и волшебное, высвечивающее сверкающие звезды на длинном млечном пути...
Она проживает эту жизнь сейчас - в беглых картинках от которых внутри до невозможности жарко и, пожалуй, могло бы уже стекать по ноге вслед за каждой смелой фантазией, которую он лишь очерчивает в паре слов. Которых, впрочем, ей совершенно достаточно. Не хватает, разве только, его изучающих пальцев между своих ног, но сколько медлит она, столько медлит и он. Всецело поддерживая игру, а может настолько сосредоточившись на признаниях. Тех самых, в которых Мария уже выгибается на кресле кинотеатра, а где-то перед глазами сияет экран, снуют люди и что-то друг другу серьезно говорят и чем серьезнее, тем лучше, потому что её жадное дыхание и запрокинутая на спинку голова идет кругом от тех движений, что позволяет Этельстан, сидя напротив и, возможно, даже изображая ещё удивительную внимательность к тому, что происходит в фильме. Марии хочется ответить ему сполна на это - расстегивая молнию, и чем больше напирает он, тем более хаотично двигая своей рукой. Едва ли хоть в чем-то отдавая себе отчет, не скрываясь и не беспокоясь даже когда дыхание смешивается со стоном, жадными движениями настигая его руку.
Удивленно улыбнется в ответ, похоже только сейчас понимая, что по-настоящему означает отсутствие у Этельстана тайников. Нет тайников, нет и запрещенного, нет необходимости закрывать двери на ключ и прятаться. Отринуть то, что дарует мнимую, но все же защищенность. Без сомнения, он знает свою мать лучше, - думает Мария. И знает точно, что ей вовсе не нужно будет врываться в эту комнату и расспрашивать о ранее забытых деталях, рассказывать о новых подробностях... Нет-нет, всё, что должно было звучать уже прозвучало, - рассказывает себе она, да только замечает в его взгляде скорее тот самый риск. Тот самый темный, знакомый ей блеск - тень на поверхности отражения бескрайнего звездного неба. Неторопливые черные волны, которые окутают и утянут на дно, обнимут, ласково, но твердо удерживая за руки, внимательно изучая мягкую покорность в ответ на каждое своё движение, забирая всё дальше... Она может еще пытаться грести руками, спастись, рождая в нем удовольствие. Он хочет, чтобы она сопротивлялась, тем острее ощущается собственная сила и власть.
Он пахнет осенней листвой и утренним лесом, а еще хвойными иголками и белыми лилиями, что растут прямо из лунного света на поверхности земли. Он пахнет терпкой сыростью и остывающим вечерним теплом, когда рассказывает ей свои мысли, заглядывая в глаза своими - прозрачными и чистыми - разве в них есть хоть толика смущения? Хотя бы щепотка стыда, который Мария, наверняка ведь, ожидала увидеть, а после игриво подначивать самую-самую малость, посмеиваться ласково и аккуратно над тем, что тут вовсе нечего стыдиться и замалчивать. Всё не так, да? Совсем не так и ей кажется, впору уже самой смущаться ведь она знает, ведь она помнит каким он может быть. Каким он умеет бывать с замотанными, натянутыми как струны нервами в пылу игры как самого настоящего сражения. Или это лишь только и есть сражение - никаких игр. Хоровод света и тени в его глазах, водоворот, в который её засасывает всё ниже и ниже.
Мария пьяна его признаниями, как будто пьяна на самом деле - и смотрит в ответ на этот изучающий взгляд своим - едва дышит, едва ли может ещё исполнять хоть какую-то роль, когда проходится по коже его шутливое и вместе с тем серьезное "мисс". Невольной дрожью по загривку от его касания на запястье, от движения бёдер к ней. Его нервного выдоха и пальцев, сжимающих и притягивающих к себе.
Беззвучная возведенная в абсолют тишина, в которой нет ничего - не шорохов за стенами, ни приглушенных разговоров и шагов сверху, ни шума воды, бегущей по трубам. Всё то, что находится вокруг, когда они жмутся друг к другу разгоряченными, изнывающими на влажных измятых простынях телами, когда он держит её крепко и чем крепче, тем лучше, тем спокойнее ей, тем громче бьется сердце, изгоняя из него тревогу. Она не знает, отчего и лишь поэтому и только поэтому не говорит ему. Она пообещала быть честной, поклялась больше не иметь тех секретов от которых между ними возникнет непоправимая пропасть. 
В разлитой тишине слышно собственные мысли и его растерянный поспешный шепот - он хочет им заполнить возникшую паузу, запить ею те неприглядные образы, которые уже живут в Марии.
Разве можно терпеть? Когда ноги дрожат, когда хочется сползти на пол, оказываясь перед ним на коленях, обхватывая губами и скользя языком, заглядывая в глаза, следить за каждым чувством, что мелькнет в них, за каждым судорожным вздохом и потемневшим сумеречным враз небом в его глазах. Марии так хочется это видеть сейчас, что самой не получается вдохнуть, не представляя его перед собой, ритмичными движениями языка по гладкой плоти.
- О нет, совсем нет, - прикусит губу, шепча возле его шеи каждое слово туманным от мыслей взглядом, - предполагаю даже, что мисс Клемент обладает богатой фантазией чтобы представить всё это в удивительных подробностях. Начиная от синей обивки сидений в кинотеатре, влажной после её там нахождения  и заканчивая звуками скотча, наматываемого на свои руки. И может быть что-то еще, - замолчит растерянно на мгновение, может решаясь так же на следующую откровенность, а может удивляясь всем тем воспоминаниям, которые, оказывается, всё еще существуют в её голове.
- Завязанные глаза, к примеру или... - задумывается, перебирая в голове всё, то что пришло ей на ум. Опустит бедра чуть ниже, чувствуя на тонкой коже бедра жар его тела. Удерживая рукой, но не пуская дальше. Ведёт мягко, скользя и цепляя выступающий бугорок от соприкосновения с которым перехватывает дыхание и тут же саднит внутри. Движется вместе с его рукой пока он это позволяет, пока не перехватывает инициативу в конец распыленный её преступной неспешностью.
Хочется ещё немного интриги...

Он с ней. Он там, в её мыслях, в очерченной линиями комнате с кроватью и ровным, чуть приглушенным светом. Это он присаживается на кровать и долгим взглядом проходится по каждому сантиметру лежащего на покрывале тела. Изучает его, любопытствует как впервые когда они непривычные друг для друга или они и есть непривычные сейчас - в такой обстановке, когда она ослеплена и обездвижена. В мыслях своих Мария конечно же видит всю картину - и себя и его и даже темные углы комнаты. Она же и чувствует - ткань за которую цепляются пальцы и плотную повязку на глазах сквозь которую, кажется, при должном старании получится увидеть пляшущие на изнанке век звезды и то как приминается кровать и чей-то быстрый пульс в нарочито неспешном дыхании. Она изучает его не менее придирчиво всем тем, что сейчас доступно. Он знает это и потому или всё еще медлит, обманывает ожидания. Ищет в ней искру тревоги как сладостную терпкость алкоголя - чтобы только затем повисшими над кожей пальцами докоснуться. Наэлектризованными этим ожиданием или слепотой или даже малой толикой магии... Кто знает. Знает ли он сам?
Мария не может не представлять, перестать фантазировать так внезапно влипшая в эти вспыхнувшие образы как бабочка за крылышки, случайная налетевшая на клейкий мед, да так и потонувшая в нём. В сокровенных режущих прикосновениях по живому, по коленям вверх к бедрам и по тыльной стороне локтя, цепочкой следов к плечу, к ключицам, ловко заметая следы через грудь к животу, заставляя вздрогнуть, заставляя чувствовать как собирается под кожей в теле напряжение, бусинами по гладкой поверхности перегоняясь к центру, чтобы собраться, стянуться в одном месте и хотеть и желать его до невозможности. Звать? Да, наверное звать. Просить? Просить, конечно же просить. Может умолять? Может.
Или даже обещать заранее? 
Мария соглашается на всё, не разделяя в мыслях его ли это предложения или свои собственные, произнесенные его тихим, бархатно-шуршащим голосом.
Возбуждение кажется невыносимым, стянувшим горло, омывающим тело горячимы волнами, выступая испариной на лбу, судорожным выдохом в попытке придать лицу легкости и невозмутимости, замаскировать, может даже из стыда, насколько её взволновал его образ, свой, угол и наклон положения...Это останется между ними, повиснет тихим эхом, будоражащим шепотом, щекотным и пленительным ожиданием, когда он первый попросит или она сама предложит, выговорит слово в слово после беглого гладящего касания его пальцев. Как сейчас, когда одно его настойчивое желание и Мария стечет по нему прямо здесь, не вставая с кресла за три прерывистых глубоких толчка.
Слишком поспешно и значит преступно, особенно здесь, особенно когда солнце еще заглядывает окна, освещает придирчиво заполненную обстановку и требует, подгоняет её в голую спину устроить самый спонтанный и случайный в этой комнате хаос. Мария улыбается Этельстану, когда разжимает влажную ладонь и слезает с него. Улыбается жадно, но сдержанно - умеет и ждать и терпеть, выдерживая столь нужное сейчас ему расстояние. Он уже взрослый чтобы раздеваться сам, конечно же. Взрослый, чтобы рассказывать о себе и о том, как ему хотелось бы войти в Марию и как хотелось бы, чтобы она вела себя, строптиво дергая запястья от слишком тугого соприкосновения со скотчем, отчего уже не поправить измятую задранную юбочку. Он уже достаточно взрослый, чтобы не смущаться своей привитой с детства аккуратности, вешая на спинку стула пиджак и так неспешно, со вкусом раздеваясь под тянущее и закрученное желание во взгляде Марии, совсем не смешливым, а по-волчьи следящей за действиями его дразнящих пальцев. Он мог бы делать ими сейчас совсем другие вещи с ней. Пуговица раз, пуговица два, пуговица три... почему только женщины удостаиваются нелестных комментариев в сложности одежды, если одно изящное платье со струящейся тканью спадает к ногам за пару движений лямок или одной потянутой вниз молнии или её менее приглядный и больше практичный наряд оказывается на полу в два счета - как в насмешку над всей его одеждой, аккуратно разглаженной, занявшей почетное место в вертикальном положении, наверняка, с недоумением заглядывающей на скомканные вещи Марии. Она знает, что будь там даже чистейший шелк не терпящий столь грубого отношения, он всё равно лежал бы так - маленьким притихшим возле ног, но все-таки хаосом.

Он прекрасен в лучах солнца. В переливающихся блестках волосы, затопленные высеребренной голубизной зрачки в обрамлении светлых, таких нежных и всё ещё словно бы невинных ресниц. Блуждающий огонек улыбки на губах и тень беспокойной нервозности - того и глядишь решит, что солнечные лучи вовсе не предназначены для того, чтобы нырять в них голышом и выныривать рыбкой в объятия бесстыдно того ожидающей женщины. Это лишнее, а он - слишком взрослый и занятой. Она готова загладить любую его неловкость, разгладить каждый неровный стежок из напряжения. Ты в этой комнате не один такой. Прикасаясь друг к другу бедрами, изучая с тщательной внимательностью тела и их различия на собственной практике. Всё, о чем можно было только мечтать в этой сдавленной стенами комнаты, в которой соблюдались определенные устои и неукоснительные правила. Под строгим взглядом, под пристальным гнётом.
Я тебя вижу, - смешливо оповещает она в мыслях. Вижу - и в этом больше, чем просто взгляд, в этом когда слышишь и чувствуешь и наполняешься изнутри и обнимаешь его, пальцами поглаживая кожу, следуя за бликами, ловя искры, мигом распаляясь, оказавшись прижавшейся к нему, когда только успела перевести дух. Её переполняет этот заливающий тело свет - он напоминает о чем-то недавнем, но, кажется и уже таким далеким. Втекающим в тело теплом - нежданным, возмутительным, нужным, важным, когда очередное пробуждение перемещает её из собственной кровати в продуваемом сквозняками доме - туда. В его мир. И в этом мире ведь есть что-то близкое тебе, что-то общее, как бывают общими вышедшие из земли побеги разметавшегося ветром одуванчика - один здесь, другой там... Мария знает, что он не одинок, она видела даже ту самую о которой слышала раньше, так с чего же лежа вместе с ним рядом она так отчаянно чувствовала то самое родство, просыпаясь и бессовестно засыпая вновь на его плече.
Она видит это и сейчас - в его улыбке и в своей, в каждом поцелуе, проникая дальше, желая почувствовать всё смущение и весь стыд и страх и досаду закусанных губ и тоску по несбывшемуся, перфекционизм на кончиках пальцев - что было ещё здесь, что было за этим столом? Оно захлестывает с головой вместе с шумом упавших тетрадей, когда он подсаживает её, прижимается страстно сглатывая вдох и ловя выдох, тихим признанием в самое сердце и пронзительным взглядом после.
- Я люблю тебя, - шепчет так же тихо, пряча отголосок улыбки на своих губах. Она говорит это без тени, без вины, что даже дух захватывает. Говорит свободно, не зажатая между жерновами, ждущая, когда они её перемелют, раздавят. Она может говорить ему люблю не умирая от вины всякий раз как мелькнет в голове такая мысль. Люблю. Мы справимся с этим вместе и переживем это вместе. Как сейчас. Не по одиночке, умирая болезненно, перевязывая кровящие рвущиеся раны. Только не так. Больше не так.
- Я узнаю твои прикосновения. Я узнаю их всегда, - прижимается плотно, когда шепчет это, обнимая за шею. Рисуя пальцами на позвонках - показывая, как узнала бы, что узнала. - Я бы не боялась, скорее...тряслась бы от желания перед каждым следующим прикосновением. И хотела бы большего и звала бы тебя и умоляла бы, но не о том, чтобы ты остановился, а о том, чтобы не останавливался и наверное даже выбилась бы из сил пока билась в наслаждении.  - Она говорит об этом вслух, неспешно и размеренно еще немного и там, уже чувствуя уже представляя - и все же не там, здесь, под льющимися лучами света, опуская руки а следом и отклоняясь назад, опираясь локтями о поверхность стола. Любуется им снизу вверх, затухающими угольками света не теле, которые вот-вот исчезнут, которые еще можно догнать судорожными движениями по оголенным нервам тесно, друг в друге завязнув, залипнув выкрученной на полную чувствительностью. Влажной кожей на твердом дереве, цепляясь, скребясь ногтями уже, кажется, даже сейчас испытывая слишком сильное наслаждение и в теле и в своих призрачных клубящихся туманом мыслях. Рядом с ним, в его проникающем насквозь взгляде в котором всё клятвы и обещания какие только могут быть - он выводит их на свет зная, что Мария протянет свою руку и пообещает и поклянется своей взаимностью.
Она забудет если не скажет прямо сейчас... 
- Я кое-что увидела, когда ты раздевался. Рассмотрела при свете. Слышал про то, что родинки в определенных местах это ведьмовской знак. К примеру внизу, на лопатке. Прям как у тебя. Ты ведьма, - тягуче проговаривает Мария, запрокидывая голову и улыбаясь.

Вот бы остановить мгновение. Побыть в нем подольше, рассмотреть со всех углов, с каждого почувствовав, отозвавшись как никогда эмоционально. Любить безвозвратно, любоваться им, любоваться собой в этот момент - как в отражении, запоминая изнутри и снаружи как непосредственный участник и вместе с тем наблюдатель.
Смотрит в его напряженное лицо, еще хранящее след улыбки. Капелька пота сбегающая по шее... Мария даже старается быть тихой, преисполнившись чинного порядка в здешних безмолвных коридорах и комнатах. Потом перестает, давая волю захлестнувшим чувствам и так даже честнее - она ведь сама учила его этой смелости что на словах, что в мыслях. Так и Этельстан не пытается зажать ей рот, закрыть поцелуем - ждет и хочет этого не меньше. Вседозволенность пьянит больше скромных тайн, которые непременно нужно делать в воровской тишине, не издавая ни звука.
И от того ей тоже хочется остановить мгновение, впитывая его в себя без остатка. Целовать его, обнимая, водя пальцами по еще влажной, еще горячей коже в наступивших сумерках. Этот контраст всегда её завораживал - переполненный свечением мир вдруг делается темным и темным становится всё вокруг. Она запомнит, как звучало на его губах трепетное, волнующие "люблю" , как пронзителен был свет в чистых ясным глазах, глядящих насквозь, заглядывающим в болотный темный омут её глаз и видящим там дальше, чем своё отражения. Не серую мутную рябь полнящуюся опасными секретами. Достающий до дна.
И я люблю тебя. Как же я люблю тебя. А еще...
Спасибо. Спасибо, что не отвернулся, когда мог. Спасибо, что не прогнал, когда имел на это полное право. Спасибо, что не ушел, когда я будто нарочно толкала прочь, прогоняла. Улетай, улетай пока не поздно, улетай от оскверненной, проигравшей ведьмы, за которой бежит тьмы... Спасибо. Спасибо, за то что есть.

Почему всегда, когда она думает так должно случаться что-то страшное?

- Занятие окончено. Вы прекрасно выучили урок, мистер Спенсер.
Конечно она подначивает его, когда они одеваются. Не может не подначивать, чинно доводя начатую игру до её логического завершения. Этельстан одевается так сноровисто, что впору сказать - он явно отдавал отчет в тех своих фантазиях, в которых главное было не попасться. А тот, чья одежда не измята и находится в нужных местах уже ничем не рисковал. Красноречивые стоны были явным признаком, что в комнату лучше не входить, а вот двусмысленная тишина после уже не была столь характерной. В голове так некстати всплыл момент собственного утреннего пробуждения на диване, когда пришлось ретироваться прочь, чтобы одеться для последующего разговора. Марии не хотелось так глупо попадаться дважды. Хотя впечатление о её личности это бы вряд ли сделало хоть на сколько-то хуже.
Удивительно, но шутка про проход через картинную галерею вовсе не становится шуткой и нужная им комната оказывается самой дальней от той, в которой они проводили время. От той, в которой жил Этельстан и даже от той, в которой его мать встречала гостей.
Её комната с Патрисией и Фелисити была соседней и в новом доме ничего не поменялось. Конечно, отношения брата и сестры накладывали свой отпечаток, но все же Марии казалось, что дело не только в этом. Точнее, не сколько в этом, чем в чем-то совершенно отличном. Она конечно же слышала, что Карен Спенсер неодобрительно относилась к дочери. И даже когда видела... только она тогда вряд ли присматривалась к их взаимоотношениям чересчур вдумчиво. Не питать нежных чувств ко всем своим отпрыскам казалось ей тогда обычным делом. Её наказывали за самовольности и воспитывали в ней магическую терпимость. Она смирнела и становилась хитрее, чтобы в следующий раз не попасться. Она не выторговывала себе никаких прав, не договаривалась, приводя должные аргументы. Она просто брала. Теряла. Брала снова.
В комнате Этельстана жил тот, кто делал всё иначе. Кто привык к оголенной честности у всех на виду и потому неся ответственность за каждый поступок, который был им совершен. Не потому ли Этельстан даже в своем желании помогать людям пошел по самому длинному и человеческому пути - в костюме медбрата на разрисованной опознавательными знаками машине спасать людей. Отличающая его характерная добродеятель.
Благоразумный наследник величественной магической семьи прежде всего должен думать о собственной репутации, а затем только обо всем остальном. Слишком искренний, слишком чувствительный для этого мира. Пытающийся заслужить собственными силами всё и даже то, чтобы с ним были искренними те, кто его окружают. Почему всегда происходит наоборот? И письмо, что Мария сейчас сжимает в руках не лучшее ли подтверждение этому?
Наверное, так всегда происходит когда чего-то сильно хочешь. Когда готов стараться, готов заработать себе право быть собой. Зажмурившись, Мария дрожит и хочет скомкать письмо и выбросить прочь. Нет, скомкать и оставить прям здесь на столике, на подносе, чтобы дождаться Этельстана и даже не увидеть, почувствовать его вопросительный взгляд и долгую тяжелую паузу после, в которую он разворачивает бумагу и читает не дочитывая сразу всё. Делая паузу и переводя дух, ужасаясь тем словам, что выведены родной ему рукой. Обличая и укоряя за то, чего, наверное, и нет в помине.  Может и было когда-то, Мария ведь не знает точно. Но только не сейчас. Он позвал её сюда, потому что верил своей матери. Потому что если не ждать помощи от неё, то от кого тогда ждать вообще?
Он ведь честно старался, чтобы заслужить доверие. Всю свою жизнь старался, пока не понял, что стараниями достиг пустоты.

Нет, мы станем с тобой хитрее, Этти. Я обещаю. Тому, кто хитер не требуется чужое одобрение и разрешение. Не требуется даже ничего говорить или делать напоказ или назло. Мы будем с тобой самыми хитрыми. Или ты будешь хитрым уже один. Без меня, - рука дрожит вместе со взглядом, когда смиренно заталкивает письмо куда-то в прореху между спинкой кресла. Будь у Марии силы, она бы все равно не стала от него избавляться. Карен зовет её в соучастники, разделить общую тайну и, наверняка, только и ждет, что Мария заметет следы. Шагнет по собственной воле, смело, полностью отдавая отчет в своих действиях. Даже если так и будет. И всё же... что если это её прощальный дар своему любимому? Горький, больной, от которого она, если любит его, должна была бы наверное избавить. Скрыть, чтобы его чувствительное распахнутое на встречу сердце не разорвалось от каждого слова, что здесь написано... Думает ли так его мать? Только её благодетель, наверное, все-таки не такая великая.

- Он ведь фамильяр? - именно этим утверждением встречает Мария вернувшегося со всем необходимым Этельстана. Сгружающего ворох полотенец и белья и наверное готового первым делом все разложить и расправить и только после обратить внимание на еду. Совсем как тогда, - думает Мария и улыбается. Оно всё там, всё в её мыслях и мгновенной теплотой на сердце - мнущийся на одном месте юноша с полотенцем в руках. А после отбирающий у неё защитную стопку одежды и больше не приказывая показать ей руки, очевидно, чтобы потянуться за лечением, вгоняя тем самым в ещё большие долги перед собственной совестью. Не зная даже, что тем самым подкормит вину.
- Как думаешь, если я возьму что-то из гардероба Берил она не будет сердится? - говорит Мария конечно о том, в чем прежде всего можно будет переночевать, а заодно и то, что можно будет надеть поверх, чтобы не встречаться с Карен пусть и в не формальной обстановке, но и не делая вид, что ради этого стоит вновь натягивать джинсы.
Наверное эти вопросы призваны смягчить вечер, запутать следы и вернуть их беседу в прежнее будничное русло перед чем-то чуть более глубокомысленным и тонким. Что Мария произносит вкрадчиво и любовно, как признавалась ему недавно во всем сокровенном.
- Этти-Этти, как думаешь, я учу тебя только плохому?  - мягко шепчет так, словно прежняя смешливость ещё не вытравилась из её мыслей. Ей нравится произносить его имя таким - по-детски милым, чистым и наивным. Жаль, что у неё такого нет. Наверное было когда-то, но Пэт так отвратительно произносила "Мэри", растягивая его и изображая затянутое блеяние овцы отдающее рыком, вызывая скорее не смех, а обиду. Да и вопрос по-детски наивный.
Она ведь не зря так хотела задержаться в том мгновении.  Так хотела и накликала беду. Хотя разве же эта беда, если что-то такое и должно было произойти в итоге? Она знала. Просто не думала, не позволяла себе заглядывать в ту сторону, где виднелась распахнутая ею же дверь. Так стоит ли удивляться, что Карен Спенсер захотела ею прямолинейно воспользоваться по назначению. Размытый тон письма, может быть, и обманул бы кого-то, заставив поверить в собственную важность, упиваясь отведенной ключевой ролью и внезапно оказанным доверием. Можно было бы даже не играть в эти игры чрезмерной формальности, сэкономив время и чернила. Мария ведь и без всего этого дала уже свой ответ. Подтвердила и расписалась перед самым ключевым свидетелем из всех. Но теперь ей наверное даже любопытно - как уже отметившему дату своей смерти приговоренному, освобождаясь от изматывающих метаний и терзаний. Мир сужается, делаясь вдруг простым и до смехотворного понятным. Эйфория на душе, хочется болтать, не упустить ни секунды рядом.
- Я когда-то раздумывала над тем, чтобы стать учителем, - дополняет Мария свой вопрос, чтобы не казался таким двусмысленным. Чтобы Этельстан не думал сейчас, что вопрос про что-то другое, куда как более мрачное и тяжелое. Конечно, Мария учит его плохому. Нарушать запреты, врать матери, врать невесте, изменять ей же. Есть наверное что-то ещё, что она забыла. Прощать то, что не поддается прощению?..
- Ты меня спросил тем утром, на заправке, когда мы пили кофе, чем я занимаюсь. Я не могла ответить нормально, я наверное тогда вообще с трудом изъяснялась, - улыбнется глупо, опуская взгляд к тарелке. - Только и могла думать о том, как виновата перед тобой и что скрываю, - как, оказывается, легко говорить откровенно, не бояться озвучить что-то, что тогда изматывало, грызло изнутри. - Но одно время мне и правда хотелось. Раз уж я не была никогда в школе, оказаться в ней таким образом. Посмотреть как там всё изнутри. Ну и конечно научить этих детей чему-то особенному. Я правда не определилась чему, - хохотнет, прищуриваясь и глядя на Этельстана кокетливо. - Поэтому и не пошла. К тому же мне больше по душе оказалось что-то безлюдное и вдумчивое. Шитьё. Я бы даже вернулась к нему, пожалуй. После всего. - Голос едва не дрогнет, подчиняясь мыслям, которых вот-вот затянет куда-то в призрачную дымчатую пустоту. Ещё не время, нет. Вернется к Этельстану улыбкой. Потянется за поцелуем.
- К тому же теперь я буду думать о тех несчастных безответно влюбленных школьниках. Представь, они бы ревновали меня к тебе и тайно или открыто тебя ненавидели. Как тебе такое?

- У моей матери была мастерская здесь, в Аркхеме, - тихо вторит Мария пока Этельстан рассказывает ей о будущем. Он мечтает с теплой открытой улыбкой, мечтает как мечтал бы ребенок - не боясь, что этому не суждено будет случиться. Кто мог об этом заявить? Кто мог в этом упрекнуть? Кто мог уязвить, что им лучше дожить до завтра прежде чем начинать строить планы и примерять их с вечерними фантазиями? Когда всё будет решено, когда они свободные, рука об руку, выйдут отсюда.
Марии нравится. Нравится мечтать вместе с ним, представляя всё то, что Этти описывает. Ту мастерскую - она в ней ведь бывала когда-то. Темное дерево и манекены на фоне широкого оконного проема. Она видит себя и свою улыбку - спешащего к ней Этельстана. Ветер гоняет жухлые осенние листья - она гладит его по плечу. Эй, у тебя случайно нет опознавательных знаков, чтобы прямо сейчас махнуть в Италию - на обед и искупаться. Или море уже успело остыть? Он улыбается, о чем-то задумавшись. Счастливые маги бывают удивительно безалаберны. Ты можешь соврать, если задержись, - будет подбивать его Мария. Убедительно убедить, - разве же выйдет ограничиться обеденным перерывом, если они в самом деле окажутся где-нибудь в Италии. Он там - она видит его сквозь осеннее солнце, улыбающегося ей. А может бросим всё  и уедем туда прямо сейчас? Затеряемся среди прибрежной линии - поверим, что если быть по-настоящему счастливыми, то у проклятия не будет и шанса. Сцеловывать морскую соль с его губ, запивать вином, поедая на ужин... каре ягненка?
Марии кажется, что если она поделится этими мыслями с ним, то назад пути уже не будет. Оглянуться назад, значит поверить, что они в своей любви могут оказаться не всесильны. Она с ним обязательно поделится - просто позже. 
Мысли об обучении Марии нравятся не меньше - вызывают ажиотаж и волнение. Нужно будет о многом подумать, нужно продумать как следует, представить как это может быть...
Она улыбается в ответ на его шутку о школьных воздыхателях. Хочет сказать, что когда он так шутит, то выдает себя с головой. Ведь явно думает о чем-то другом, прячет между словами свои тайные недоступные для неё мысли. Конечно же, она бы не залезла к нему в голову даже будь у неё сила. Это его мысли... просто сегодня, сейчас ей очень хочется узнать, что в них. А если допустить всего на секунду, что другого шанса уже больше не будет?
Что он думает когда говорит о большой и чистой любви? Молчание шипит, прогуливается между ними тайной недосказанностью - только вот чьей? Его или её? Проходится по коже током, расходящимся от его поцелуя волнением, сжатым напряжением. Она и сама не знает, что ждет, чего вдруг опасается и почему за одно мгновение сердце начинает биться так быстро.
О чем ты думал? - нужно спросить ей сразу же, не упускать момента, не позволяя ему затеряться среди времени, среди отстраненных слов, пусть даже сбивая Этельстана с заготовленных мыслей. Решительно и упрямо узнать всё, что он, быть может и не осмелится сказать. Мне нужно знать.
Нет, конечно же нет, не так. Мария ждет и чувствует в себе эту уязвимость, ощупывает, ощущает её со всех сторон, колется об неё и принимает как родную. Мгновение беспокойной слабости, тревожной, до глубины волнительной - так ныряют раз и на самое дно, не зная наперед получится ли вынырнуть сразу же, смотря на мир с легким головокружением. Это чувство в себе она тоже запоминает.
Нет же, ей не страшно, а он совсем не выглядит встревоженным - не так. Смущенным? Или раздосадованным? Застывшим на краю обрыва перед прыжком, ждущим лишь, когда она вложит в его ладонь свою и они шагнут вместе. Таким.
Мария вдруг улыбнется ему с прежней мягкостью - своей улыбкой приободряя, говоря без слов - смелее. Что бы там не было. Всё будет хорошо.
Он ужасающе серьезен когда смотрит на неё. Когда протягивает эту нить - от себя к ней - она невидима, но блестит, натягивается в переплетениях, в словах, что разворачиваются, раскрываются перед ней цветком, а быть может... Той самой сотканной из света сферой? Той самой, что блестит в его глазах, отражается бликами, искрами, сияет в кромешной темноте, даруя покой и силу. Кто-то снова идет по пятам, но мы были ловкими, были сильными и смогли сбежать.
Я искала тогда, но и он, он ведь тоже искал. Я утратила надежду, растеряла все силы, но и он...разве он в ту случайную для них встречу смотрел иначе?
Мир темнеет вокруг них - он всегда был темным. Он давно утратил свет, потускнел, перестал отпечатываться в памяти чем-то помимо досады. Кого искала Мария в том лесу, продираясь сквозь непроходимые корни к своей цели? Одинокая, обиженная, сдавшаяся, уже ни во что не верящая... Она искала всё. Она искала себя.
Кого искал ты, когда смотрел во все глаза, когда застыл шепча мысленно вместе с ветром, лесом, не борясь и не прогоняя. Целуя.
Мир стал другим с тех пор, стоило нам повстречаться однажды.
Мы преодолением, - повторяет Мария его слова, пряча в своей памяти, чувствуя как дрожит вдруг взгляд, разбивается смазанными отражениями - так бывает, когда трудно сдерживать собственные чувства. Но надо ли?
Она идет на этот свет, что зовет её из темноты, разбивает злые сновидения, обещает его голосом свободу. Идет, бежит, тянется, согреваясь в тепле, как в коконе. Всё о чем мечтая - не отпускай. Потому что я тебя не хочу отпускать.
В тебе так много этого, Этти. Ты ведь сбережешь это? Ни за что не растратишь, не забудешь, не потеряешь по пути, что бы ни случилось?
Он опускается на одно колено перед ней и смотри как тот, кто вверяет свою судьбу в её руки. Взрослая серьезность на его молодом, светлом лице. Застывшее волнение в широко распахнутых глазах.
Подумай о чем-нибудь хорошем и у нас появится шанс, - просит она его когда-то.
Куда угодно, - отвечает он и делает то, что по всем правилам и законам хоть человеческого хоть магического мира не должен. Доверяет.
Она искала и нашла. Всё и даже больше.

Его сердце грохочет отзвуком прямо в её груди, звонкими живыми ударами, через пронзительный взгляд, через ладони и мир вокруг всё еще темный, всё еще не имеет никакого значения.
Она опускается следом на пол, чувствуя мучительной разницу - хочет  смотреть на него так. Обнять своими пальцами, свободной рукой погладить по щеке и смотреть не прерывая их взгляда единственным путеводным знаком. Ориентиром, сияющим сквозь тьму.
- Этельстан... - Серьёзный, до самых кончиков нервов напряженный он застыл и ждёт. Ждёт, словно не знает, словно в чем-то почему-то не уверен. Разве может быть иной ответ на слова, что были только что произнесены?
- Я хочу быть твоей женой, - шепчет как слова заклинания, как то, что не произносила никогда, ту тайну, что некогда могла храниться лишь в сердце. В строжайшем секрете от всех, но только не от него.
- Я нашла тебя в астрале. Ты...ты нашел меня здесь, - выдохнет с дрожью, улыбкой тянясь за поцелуем, падая в касание губ, в близость его тела и тепло, что рассеивает любые тревоги. Солнце на его голых плечах, мягкое касание лунных отблесков. Это всё было.
Застыть так, замереть, закрыв глаза и еще переживая в себе и друг в друге только что прозвучавшие слова. Купаться в обволакивающей радости, пронзающей каждую мысль, наполняя её чем-то новым.
Но Марии сегодня отчаянно нужно больше. Выныривая из объятий, она чуть отстраняется, все еще держа его за руки. Главные слова прозвучали, но она всё еще взволнована, когда смотрит на Этельстана.
- Обряд. В каждой семье он разный и зависит от сложившихся в роду традиций. Но кое-что в них всегда общее. Смысл, посыл, сердце, - объясняет она, переводя дух. - Мой род, происходя из друидов, питает явную любовь к омеле, но это конечно же не главное. - Улыбнется коротко, в попытке развеселить, а может выглядеть не столь напряженной и озадаченной. Ещё немного и одержимой своей идеей. Смотрит на Этельстана как на того, кто должен быть её соучастником. Только вот хочет ли? Но он ведь сказал, что хочет, значит... - Влюбленные произносят клятву и скрепляют её каплей крови. Укалывают палец и отпечатывают его здесь, на запястье, - переворачивает легонько его ладонь, касаясь пальцами тонкой кожи под которой переплетаются синие линии.
Связь, что красной нитью протягивалась от неё к нему. Она нужна была бы для ритуала, но что как не кровь способна её заменить? Мария помнит, как повязывала её на его запястье. Как в бреду помнит.
- В нашей семье обряд проводит старший, но... Старшая в Аркхеме ведь я, - волнуется, ищет поддержку в его глазах и продолжает, вдохновленная и возбужденная уже не в силах замолчать или остановиться. - На том, древнем языке друидов слова звучали бы как песня, приманивающая богов и благословляющая новый союз. Отец однажды произносил их, но я, к сожалению, так не умею. Зато помню перевод.
Улыбка делается тише и тот лихорадочный ажиотаж утихает, уступая место серьезности. Глубокому выдоху и вдоху и силе, что живет в них. Она есть там, есть всегда, даже если сейчас недоступна Марии. Она есть вокруг них, в самом этом месте и всё, что нужно лишь почувствовать, угадать.
Ты хочешь? Ты согласен?
Сожмет его ладони крепче и закроет глаза.
Ты готов повторять за мной эти слова?
- Сквозь свет. Сквозь тьму. Через время. Навстречу судьбе. Разделяю с тобой свою жизнь. Я твоя, а ты мой. С этого дня и до конца моих дней.
Освобождая руки, Мария берет со стола вилку, с нажимом укалывая большой палец до первой проступившей на нем капли крови.

Что-то делается со временем, происходит с миром вокруг, творится в её голове, вдруг отдаляясь мыслями прочь, далеко-далеко, на изнанку лета, в самое его начало, в тревожный сон, который снится ей из раза в раз. Она в этом сне кого-то всё время ищет, кого-то всё время пытается спасти, закидывая невод в воду, а свою светящуюся нить в туман и вылавливая лишь пустоту. Мария знает, что это значит. Мария не может не знать. Её не учат этому, с рождения её учат другому - тому, что мастерство поможет отыскать путь, упорство, старание и сила. Сила решает многое, нет, сила решает всё. Эта же сила накладывает на неё уродливое клеймо, которое не снять. Ошейник, что держит чья-то рука и когда захочет стянуть шею окончательно? Ей не ведомо это. Против силы бессмысленно всё, она сломает любые преграды. Так её учат, но силы в ней недостаточно, потому как ей недостает уверенности в том, что всё решает лишь сила. Есть и кое-что ещё... То, что не признает ни один уважающий себя маг, не поверит, обвинит в малодушии.
Разве любовь можно променять на силу? Разве способна любовь сделать что-то? Сила это острая игра, что способна поразить в сердце без сомнения. Любовь это... текучая тусклая нить в руках, вьющаяся, петляющая, нигде не идущая на прямик, нигде не прокладывающая себе дорогу сквозь стволы деревьев и каменные обелиски, зазубренные скалы и бескрайние моря. Любовь всегда петляет и будто бы оберегает, учит терпению и внимательности. Этот путь бесконечен, тернист, отдает болью в истоптанных ногах, ссадинами в руках и идти им нужно с не меньшим упорством, не сворачивая, не обещая себе компромиссов. Не обманывая, преодолевая путь честно.
Она не нашла его как ни пыталась. Не смогла отыскать заблудшую душу, вернуть назад. Она не любила его и всё было бессмысленно. Нить, что соткана из жалости не могла привести её к цели, истлевшей тенью падая каждый раз к ногам.
Этот лес был темным и бескрайним, высился над её головой и путал ноги в корнях. Кем она была и откуда взялась? Что с ней случилось и что у неё болело?
Она бы сгинула там, рано или поздно, сгинула бы насовсем, но разве мало безумных магов видел астрал? Они плетутся тенями и почти не умеют говорить, но так безумно хотят быть услышанными, что повторяют одно и тоже, вписывая его в реальность астрала, пока это не становится единственным, что остается у них.

В миг когда появился он - было ли это случайностью? Встреча, что стала судьбой была ли этой судьбой предопределена?
Она вдруг поняла какой он - этот молодой маг. Что должно им двигать, боль, что болит в нем, делая всё его существование бессмысленным. Сильно ли они отличались друг от друга в их первую встречу если каждый готов был умереть если такова оказалась их участь в тот решающий момент?
Что ты увидела тогда в нем? Его будущее, его прошлое? Или... ваше будущее? Он был не прост, этот юный маг, совсем не прост тогда. Его нельзя была подчинить, нельзя было переломить, нельзя было сделать своим. Нет, нужно было сделаться его и там, мягко обнимая руками, забрать его в свой плен. Позволить ему быть в нем, как себе быть в его, будто в объятиях у спящего льва, прижавшись к теплому сильному боку.
Она влюбилась без памяти, да? Он был реален? Не выдумкой, не сном? Он мог бы быть от неё на другом конце земного шара или они могли бы случайно столкнуться через сотню лет если оба были бы ещё живы. Он бы наверняка, а вот она еще не точно. Мария узнала бы его с закрытыми глазами, только прислушиваясь к своим чувствам. Слабый ток где-то рядом - нечто, взывающее к ней даже сквозь него самого.
Она любила его целого - ту силу, что вселяла в ней благоговейный страх и раболепное преклонение, то тепло, что жило и росло в нем золотыми ветвями наружу надеждой, уютом, робостью и сомнением. Растерянной нерешительностью, такой как сейчас. Ему простительно, они не слишком-то поменялись ролями.
Что ты вспоминаешь сейчас? - улыбчиво спросила бы Мария, обнимая его крепко-крепко. Нашу первую встречу? Или нашу вторую, или третью, а может четвертую... Мои руки всегда были опасны, умения страшили и еще больше страшило то, что я могла бы пожелать, пользуясь этими умениями. В каждую нашу встречу тебе было страшно, больно, зло, обидно... О чем ты думаешь на этот раз? Нет, даже не так. Что сигналят тебе все те защитные механизмы, что заложены в тебе по праву с рождения. Что должна напитать   даже капля пролившейся крови? Какие силы должна всколыхнуть, чтобы они пришли на помощь, чтобы связали нас навсегда. Ты чувствуешь этот первобытный страх, напоминающий то, что было в моем доме? Кажется ли тебе, что это может быть вовсе не тот ритуал, который должен или не так, как должно, а иначе... вероломно, предательски, исподтишка, ровно то, чего и ждешь от такой как я?
Она стращает его, пугает, делает ребенком, что достаточно смел и безрассуден, чтобы вступить на порог увидев притворно-добрую улыбку на женских губах. Она манит его пальцем и обещает, что его ждет нечто интересное и увлекательное по ту сторону густой тени. Нужно лишь сделать шаг, уйти с яркого света, оставляя его за своей спиной. Прочь, от солнечного ветренного лета, внутрь влажной прохладной тьмы древесных сводов дома.
Кто тут живет?
Далеко-далеко, где-то там в темноте, Мария смотрит на себя прежнюю. Пугается каждого шороха, передвигается плавными и быстрыми шажками, всегда глядя чуть исподлобья, всегда боясь смотреть в глаза, боясь раскрыть себя и свою преступную сущность. Отмеченная смертью, она не знала кто окажется на её пути, кого она заберет вместо неё или же вместе с ней. Таким как ей нужно скрываться и прятаться, нужно заползать в самый дальний от опасности угол и пережидать лучшего момента.
Такова её природа, с которой невозможно мириться, которая учит бежать и выживать, бросать всех и всех же приносить в жертву ради собственного выживания.

В этом доме много скрытого, но ты всё же готов войти?

Свет не лучше. Свет скрывает не меньше и стоя к нему лицом, открыв навстречу свету ладони, тебя не оставляет чувство той тени, что всегда неотрывно следует за тобой, будто в насмешку становясь плотнее и гуще, чем сильнее ты хочешь быть объятым этим светом. Он бескомпромиссен этот свет, забирается под кожу, согревает каждую клетку, погружает тебя в теплые мысли о прошлом и будущем. Можно ли быть полностью объятым этим светом, растворяясь в нем мыслями и душой? Можно ли верить этому свету и верить в этот свет, если он всё еще отбрасывает тени. Если твоя прямо за спиной и стоит коснуться её взглядом, как в светлых глазах вдруг отражается её блеск, её ироничная сосредоточенность, критичная, всё подвергающая сомнению. Сменяющаяся мягкостью твердость, нежные объятия, вдруг становящиеся тисками.

Ты заходишь в этот дом, потому что в глубине души знаешь - там есть то, что является частью тебя.

Мария улыбается Этельстану, улыбкой отвечая молчаливо на его досаду.
Загляни, если хочешь, - мысленно просит она его. 
Под светом луны, на залитой серебристым свечением лужайке. Будь у неё магия было бы и сотканное иллюзией платье. Белые вытянутые лепестки лилий в руках и мягко стелющиеся по спине волосы. Под лунный светом и Этельстан был бы призрачным отзвуком величественных предков - это всё тот же свет. Как в их первую встречу и где-то вдали можно услышать как переливается ветром высокая трава как волны ночного моря.
Здесь только ты и только я, наши обещания, наша свобода. Мистический свет на руках - все равно что те ленты, прорастающие из земли.
Твой поцелуй на губах. Обещание быть свободными вместе.

Там, под солнечным светом дня всё будет иначе. Красиво и изящно, тяжело и туго, ведь платье сотканное иллюзией похоже на воздух - то ли дело корсет и длинный подол. Переплетающаяся аристократическая прическа - эта свадьба должна быть красивой картинкой для глаз, что соберутся на неё посмотреть. Всех те представители рода Спенсер, что будут взирать придирчиво на каждый её вздох и каждый взмах ресниц. Ты страшился, что всегда для них не идеален - уверяю тебя, ты станешь идеальным вмиг, стоит только стать неидеальной мне. Всё должно быть идеально и твоя мать точно потребует несколько репетиций ведь клятва должна отскакивать от зубов, как и каждый взгляд и улыбка, обращенная затем к окружающим.
Но даже тогда... Имеет ли это всё значение, если мы будем смотреть друг на друга?

Имеет ли это всё значение, если мы смотрим друг на друга прямо сейчас?
Мария чувствует волнение - предчувствие, что подхватывает её тело, вдруг погружая в невидимый сверкающий поток. Покалывает кожу, заставляя дышать в унисон с чем-то невидимым, но таким ощутимым. Магия ли это или нечто другое? Древние силы, что не подвластны магам... Она здесь, вместе с ним и не хочет больше возвращаться к той, прежней себе. Оставляет ту себя в прошлом случившейся и пережитой тревогой, лестницей, по которой она то спускалась, то поднималась. Мария любит её за то, что она привела  его к нему. Была бы их встреча вообще не будь она такой однажды? Словно лицом к лицу стоя и больше не отталкивая.
Палец скользит нежно по его запястью размазывая алой линией эту печать. Над сплетением вен, что бегут от пальцев к сердцу, тепло омывая его кровью. Его глаза так близко, что можно утонуть в них, спрятаться в глубине, перебираясь отныне навсегда в новый дом, озираясь любовно, закрывая свои изможденные, уставшие глаза. Здесь можно отдохнуть - он сбережет её, чувствуя своей частью.
Как и она - сбережет его в своих глазах и в своем сердце, пусть даже и день, пусть даже всего одну ночь, Мария будет знать, будет ощущать его через таинство, что сегодня случилось.
Подставляет свою ладонь теперь уже для него, выдыхая судорожно, когда его палец касается её запястья. Чувствует ли он это волнение, этот озноб, эту сокровенную тишину и важность происходящего?

В образовавшейся тишине они вдвоем ждут еще чего-то. Грома среди ясного неба или внезапно настигшего их урагана, распахивающего окна. Или проклятия, что почувствовав важность момента внезапно пресечет их жизни разом, перерезая жилку по которой течет к сердцу кровь.
Стал ли мир другим за эту секунду? А они стали другими отныне неся друг на друге данные клятвы.
Мария улыбается Этельстану чуть виновато, склонив голову. Не просит прощение, но признает всю возмутительную несуразность своей затеи на которую едва ли он был готов, когда вставал перед ней на колени. Так поспешно, что он бы мог отказаться и она поняла бы тогда, согласилась с его намерениями быть честным с семьей, но стоит ли думать об этом теперь если всё уже произошло?
В этой тишине каждый из них может нарушить молчание, вступая в новую жизнь, но первой открывает рот она:

- Я люблю тебя, - здесь должны прозвучать те самые слова, которые были в ней и которые отчего-то не звучали раньше. - Мне хотелось, чтобы ты был счастлив. Как и достоин этого. Даже в самом мрачном нашем воспоминании, знай, мне хотелось, чтобы ты был счастлив. Жил и любил, купаясь в свете и в ответной любви.  И тогда... - она сглотнет, замолчит, нанизывая как на иглу бусины своих воспоминаний - те, от которых до сих пор сжималось её сердце. - Когда я признавалась тебе, что делала всё исключительно ради наказания... та часть меня, что еще помнила наш сон хотела уберечь тебя и спасти. Отправить назад незапятнанным и очищенным. Я хотела исправить то зло, что совершила и даже тогда, в отеле, боялась, что рядом со мной ты будешь несчастен. Мне тогда казалось, что всё, что ты найдешь рядом со мной это боль и печаль, - погладит его по ладони и вдруг, осторожно обняв, протянет её к своему сердцу. Такой знакомый, такой опаленный воспоминаниями жест - в знак исцеления и освобождение. Не её - его. Закроет глаза, чувствуя его теплую ладонь и трепыхающееся в груди своё сердце в ней. Улыбнется вдруг, признаваясь возможно в самом очевидном из всех. - И всё же... мне  хотелось, если получится,  быть счастливой вместе с тобой.

Она распахнет глаза вдруг выглядя призраком той себя, что жила снедаемая виной рядом с ним. Но то лишь призрак и стоит Марии посмотреть на Этельстана второй раз, как слабая улыбка мелькнет на её губах.
- Это будет нашей тайной. Если захочешь. Тайной, в которую посвящены только мы. А теперь, дабы соблюсти все правила, нам нужно разделить трапезу и постель.

Она бы не обиделась, если бы он захотел скрыть. Церемониальность каждой магической семьи брала своё начало из её корней, из признания её в обществе, из той важности, которую каждый член рода испытывал на себе, являясь его частью. Отмеченная, всё равно что невидимым знаком принадлежность от которой не спрячешься и не скроешься, как бы сильно того не хотелось. Это опрометчивый шаг. Пожалуй, все равно, что угодить в проклятие - только признанное и почитаемое, имеющее свою силу. Так верят люди в то, что если предстанут перед богом в храме, то их союз теперь заключен на небесах, но вера не то же самое, что чувствовать друг в друге эту магию, её обволакивающее дуновение, её проникающую внутрь силу. Она всколыхнет вдруг то, что прежде жило в ней ровно и неподвижно, осядет тонким, нежным лепестком расцветшего посреди ночи цветка, к которому она прикоснется губами.
От нежности замирает сердце.
И всё же.. они будут задеты. Те, невидимые, размытые очертания великого рода, гордые, обиженные, что мимо них прошло столь значимое, столь эпохальное событие. И его мать, та, что почти обвиняла Марию совами, обличала её семейство, её магию и её знания. Черное глубокое пятно обвинения на ней - его не сотрешь просто так, не сотрешь даже если во всем признаешься, если обмолвишься словом, что только, что произошло здесь.
Им вовсе не обязательно знать, - думает про себя Мария и улыбается в ответ, глядит на Этельстана и едва ли может говорить, думать о чем-то ещё, когда он настроен столь решительно. Кажется, в нём что-то меняется неуловимо, но ей отчего-то вдруг понятное. Кажется, он вдруг стал расслабленнее в плечах, в том, как смотрит на неё, как истончает внутри себя ту вязкую, тонкую и острую паутину, об которую резался каждый раз, стоило его мыслям повернуть не в ту сторону, стоило вдруг задуматься, как следует подумать о том, что было раньше, ещё совсем недавно, ещё не затянувшись до конца израненными рубцами на сердце, которые она сама день за днем пыталась затянуть, исцелить всем, что только было и могло быть у неё. Она ему никогда не признавалась... всё это было для неё в новинку. Вся эта новая жизнь, все эти новые мысли и желания, что крутились в голове. Она пробиралась сквозь неё на ощупь, понемногу разучивая движения. Она об этом раньше только могла мечтать... разделить это одиночество на двоих. Сбежала от своей семьи, став частью другой, но этот круг дался ей так невыносимо тяжело, так болезненно, как расцарапанная в истерике кожа, оставляя свои следы. Говорят, их не берёт даже магия, но Марии в это не хочется верить, когда он прижимает к губам её пальцы, когда щекотными искорками вдруг завибрирует его магия в ней - поцелуем самого света.
Как светит солнце сквозь кристально чистые капельки дождя собравшиеся на оживших под влагой цветах.
В капле его силы больше, чем можно представить - словно драгоценное кольцо с сияющим камнем на пальце. В его словах продолжение клятвы - естественное течение времени и самой жизни. Так устанавливаются законы их совместной жизни. Поцелуй исцелит, иначе больше и быть не может. Так, кирпичик за кирпичиком выстраивается всё, на чем будет стоять их союз. Так тянутся нити судьбы вперед, сквозь время и пространство, обвивая, мельком рисуя нечеткие размытые образы счастья и любви, невзгод и тревог, их единения, ведь как еще можно преодолеть эту тяжесть если не вместе, если не плечом к плечу, спина к спине, защищая друг друга до последнего вздоха. Там есть и рождение и такое понятное вдруг - ты мечтаешь о детях? Сколько по твоему их должно быть? Скольких когда-то хотела я, когда стояла над колыбелькой сестры, разглядывая причудливый маленький комок плоти, который отзывался в сердце чем-то невысказано сакральным.
Она мечтает наяву, чувствуя его теплые прикосновения, его ласковые слова, не скрываясь, не сбегая от его взгляда - теперь уже отныне как часть себя самой. С кем еще её быть честным как не с ним? Кого ей отныне считать своей семьей как не его?
Ещё чудно и непривычно, будто смотришь на всё другими глазами - ты тоже чувствуешь это? - хочет она спросить, но сразу читает ответ в его глазах. Меняется тонкая рябь дыхания и хочется прижаться телом к телу, целовать его, щекотно касаясь кончиками волос лица, груди, живота. Густая тишина, сокровенные и судьбоносные события раззадоривают настроение и мысли. Сокрытое письмо жжет клеймом, но у него нет такой силы - изменить что-то прямо сейчас. Такой огромный немыслимый мир полный своих невидимых нитей сходится на нём одном в своей сути, заставляя тянуться пальцами, впиваться губами, дрожа ознобом от каждого его прикосновения.
Смотрит ли на них та первозданная сила, что одарила своим поцелуем? Ждет ли она подтверждения клятв, первого стона, первой накатывающей на тело и мысли истоме и неге, когда перед лицом его лицо, его до краев заполненные желанием глаза и их дыхание, сплетенное вместе как и пальцы рук.
Слышишь ли ты, что это невидимое к чему мы взывали теперь успокоилось, получив подтверждения ушло, растворяясь быть может даже на наших глазах.
Этельстан не любит хлебные крошки, отказываясь ужинать на белых накрахмаленных простынях. Бокал перевернут и вилка отложена в сторону как отныне полное церемониального значения орудие.
Они теперь лежат друг напротив друга, вдыхая неспешно и уже почти сонно. Каждый минувший день для них торжественно жизни, каждый день приносит сюрпризы и сегодняшний день не исключение.
- Завтра всё наладится, - шепчет Мария, улыбаясь уголками губ, разглядывая сбившиеся завитки его волос на белоснежной подушке. Улыбчивые мягкие губы и сонные уже чуть осоловевшие глаза. Завтра будет завтра, а сегодня было прекрасным. Лучшим из всех лучших дней в её жизни. - Люблю тебя. - Вторит в ответ.
- Спасибо тебе за этот вечер. И день. И все дни до, - оно звучит не чуждо здесь и сейчас - как финальный аккорд отзвучавшего громкими возгласами дня - почти так же торжественно. - Мой Этельстан. Мой муж.
В его глазах быть может заходит последнее в её жизни солнце. Обжигающее, оно слепит огнем, отражаясь по ту сторону век тенью, но от него невозможно отвести взгляд - страшно пропустить даже секунду, чтобы после не укорять себя. Мария тает на этом свету, истончается, становится прозрачной в его синих, темнеющих водах, дышит промозглой прохладой вечера и, кажется, уже умирает. Той своей частью, что останется навсегда с ним. Кто ещё нежится в мягких, окутывающих её водах, делая два последних вдоха под звездным небом перед тем, как уйти благословленной ко дну, засыпая до следующего утра.

...в том месте где должно быть полно вдруг делается одиноко и пусто. Вырванный кусок плоти - так Мария поднимает голову с подушки, так садится и замирает, глядя перед собой. Ей кажется, он почувствует если она взглянет на него хоть раз - сквозь нашедшую дрему, сквозь сомкнутые веки и тонкую бязь светлых ресниц.
Ты куда? - спросит сипло.
Этельстан нем. А Марии вдруг хочется обнять его напоследок, вжаться, уткнуться в теплую шею и так замереть, чтобы можно было заснуть вместе и проснуться на утро, в мягкой понемногу раскрашивающейся в яркие краски осени. Больше не думать о проклятье, больше не делать его частью их жизни.
Та пустота в её душе вдруг начинает нарывать, наливаться кровью, стучать в ушах сердцем, пока Мария все так же неподвижна под одеялом, будто свыкаясь со своими ощущениями. Осторожно вылезет, откидывая край, накинет одолженный из этой комнаты шелковый халат поверх такой же шелковой сорочки. Кажется, Мария уже и забыла о таких вещах, как и о платьях как и о том, чтобы ступни изящно обрамляли туфли на каблуке. Все эти признаки дома в котором хочешь укорениться, врасти в него   молодыми корнями.
Она может представить себя здесь в домашнем, не лишенном изящества платье. В комфортных туфлях с небольшим каблуком - в таких уже не получится скользит по полу, лишь только грациозно вышагивать. Расчесывать волосы, завязывать их в хвост или подкалывать заколкой. Завтракать за широким столом... Переглядываться с Этти за этим столом. Больше не бежать и не прятаться.
Музицировать у рояля на пару, вспоминая когда-то разученные мелодии. Когда никто не заставляет ведь так весело.
Куда ты? - он спрашивает её снова и снова молчит. Марии нечего ответить на этот вопрос, нечего сказать в своё оправдание если он проснется прямо сейчас. Станет ли она тогда целой, а не половиной себя? Не примирившейся с участью, готовой исполнить то, на что не осмелилась когда-то.
И все же... куда ты? - он мог бы спросить её прямо сейчас, когда она в мягких домашних тапочках с чужой ноги ступает к двери, когда открывает её бесшумно, задерживаясь на мгновение рукой на ручке, стоя спиной к нему. Этельстан спит крепко, он устал за весь этот день полный самых разных мыслей и переживаний. Снится ли ему что-то и расскажет ли он ей после, когда проснется?
Мария улыбается чуть, заглядывая на него через плечо - там, в отдалении на широкой кровати его сон не потревожен.

В доме не темно - льется сквозь окна чистый лунный свет - полнолуние завтра, но светло уже сегодня. Коридор, всё выглядит иначе, всё дышит другой, отличной от того, что было в её доме жизнью. Стены холодны, как холоден и пол. Что хранит в себе это место? Какие секреты может открыть ей, оставленной без сопровождения, крадущейся сейчас почти вероломно - задумавшей что-то преступницей.
Помнят ли эти стены то, что ей следует узнать?
Глаза привыкают к темноте и тут же, в конце коридора Мария различает мерцающий огонек. Похоже, миссис Спенсер позаботилась о том, чтобы она не плутала долго.
Миссис Спенсер... интересно, является Мария отныне и сама такой? Губы тронет улыбка и тут же ухнет в глубокий колодец - ей опасно думать об этом сейчас. Когда хочется оглянуться вдруг, сбежать назад, распахивая дверь и подныривая под одеяло к нему в объятия. Опасно... и она идет дальше. Огонек летит вперед, совсем как в древних сказках, пока не приводит ей к полуоткрытой двери. Сжимая ладонь в кулак, Мария думает постучать, но этот стук ей вдруг кажется слишком громким и обличающим. А может он предупредит того, кто находится за дверью о её приходе, позволяя расставить силки. Что же...
Похоже, все двери в этом доме открываются неслышно - Мария заходит внутрь.